— Перестань честь! — загремел под сводами собора уже забытый голос Никона. Поддьяк, читавший Псалтирь, испуганно смолк.
— Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную, и Матерь Бога нашего... — запели воскресенские монахи.
Как только прозвучали заключительные слова: «сущую Богородицу Тя величаем», Никон приказал успенскому дьякону говорить ектенью, а сам пошёл по храму, прикладываясь к образам и святым мощам. И столь стремительным, столь повелительно-властным было вхождение Никона в собор, что патриарший местоблюститель, Ростовский митрополит Иона, покорно направился к Никону, когда тот позвал его под благословение. Дорого стоили эти несколько шагов Ростовскому митрополиту. Но это потом был предъявлен счёт. Сейчас же вслед за Ионой пошло под благословение Никона и всё остальное духовенство, находившееся в храме.
— Поди к великому государю... — благословляя священников, приказал Ионе Никон. — Возвести о моём приходе.
Алексея Михайловича Ростовский митрополит нашёл в церкви Святой Евдокии, где слушал государь заутреню. Потемнел лицом государь, услышав такое известие.
Тревожно стало в царском дворце. Захлопали двери, неурочно ранние засветились в дворцовых окнах огни, забегали слуги. Помчались гонцы, созывая ближних бояр и высшее духовенство. Тревога сообщилась всему Кремлю. Скакали верховые, бежали куда-то стрельцы, и валил, валил толпами в Кремль московский народ. Толкались в предутренней мутноватой темноте на кремлёвских улочках, спрашивали друг у друга, случилось чего. Одни говорили, что татаре крымские с казаками к Москве подошли, другие на поляков грешили. Никто ничего не знал...
9
Во встревоженной людской толчее на кремлёвских площадях бродил и сибирский казак Семён Дежнёв.
Сам-то он по делу явился в Кремль. Назначено было за жалованьем прийти. Вот и пришёл...
С сентября месяца Дежнёв в Москве жил. Вначале собранную в Анадырском остроге, им построенном, костяную и соболиную казну сдавал. Придирчиво каждый рыбий зуб — не поколот ли? — приказные проверяли. Каждую шкурку — не попорчена ли? — осматривали... Немало времени ушло, пока с этим делом управились, как-никак только кости моржовой на 17 340 рублей Дежнёв в Москву привёз. Слава Богу, цела казна оказалась. Всё сошлось с описью. Никакого начёта на Семёна не сделали. Теперь и о своём жаловании похлопотать можно было.
23 сентября челобитную подал Семён Иванович, просил выплатить жалованье, которое государство за девятнадцать лет задолжало.
«Будучи на твоей, великого государя, службе, — писал Дежнёв в челобитной, — поднимаючись собою и служа тебе, великому государю, многое время без твоего, великого государя, жалованья был. Голову свою складывал, раны великия принимал, кровь свою проливал, холод и голод великий терпел, и помирал голодной смертью, и на той службе будучи и от морского разбою обнищал, и обдолжал великими долги и вконец погибаю!»
Тщательно проверяли приказные, не набавил ли себе казак годов неоплаченной службы, рылись в воеводских отписках, сверяли сказки. Вроде всё верно написал Дежнёв. Но уж больно много денег платить выходило. Целых сто двадцать шесть рублей да ещё двадцать с половиной копеек. Куды Дежнёву такие деньги?! Чесали затылки дьяки, качал головой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Шибко много выходило жалованья. Боярская дума заседала. Решили всё-таки заплатить казаку. Вошли в рассуждение, что всё-таки прибыльно для казны служил Дежнёв. Анадырский острог выстроил. Новые народцы к присяге великому государю привёл, только рыбьего зуба больше чем на семнадцать тысяч собрал. Пускай уж получит жалованье. Треть — тридцать восемь рублей и шестьдесят семь с половиной копеек — деньгами, а остальное — много его в государевой казне залежалось — сукном.
За этим государевым жалованьем и пришёл сегодня Семён Иванович Дежнёв. А тут в Кремле такое делается...
Про нашествие иноплеменников на Москву, к счастью, слухи не подтвердились. Уже прознали в народе, что это, оказывается, патриарх Никон в Москве объявился. Оттого и переполох такой. На патриарха любопытно было Семёну Ивановичу посмотреть. Побежал с другими москвичами поскорее к Соборной площади. В самое время поспел. Не уехал ещё Никон. Как раз из Успенской церкви его едва не силком выталкивали.
Командовал изгнанием Никона какой-то иноземец. Звучно отдавал приказы, а сутуловатый монах переводил их на русский язык.
— Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! — кричал он Никону.
Поддерживаемый монахами — весь в золотых одеждах — шёл, опираясь на посох, к своим саням Никон.
И снова что-то кричал ему вслед иноземец.
— Оставь посох святителя Петра, Никон! — переводил толмач.
— Разве только силой отнимете! — отвечал Никон.
У саней он остановился, приподнял ногу и начал стряхивать с неё снег.
— А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших; истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому! — громко, чтобы все слышали, проговорил он и залез в сани.
— Езжай откуда приехал! — закричал в ответ боярин, стоявший рядом с иноземным распорядителем. — Прах-то этот мы подметём, чтобы и мусора от тебя не оставалося!
— Тая вон метла! — указывая на небо, где всё ещё не потухла хвостатая звезда, сказал Никон. — Разметёт вас!
Дивным Семёну Дежнёву это расставание с патриархом показалось. Ишь ведь! Такое увидеть угораздило... В Сибири расскажешь кому, не поверят.
— А ктой этот немец-то будет? — кивая на распорядителя, спросил он.
— Откуль немец-то? — подивился москвич. — Это грек Лигаридий.
— А чего он распоряжается? Чего говорит-то не по-нашему?
— А познай его знает! — отвечал москвич. — Говорят, казак какой-то иерусалимский.
— Дак он, што ли, за главного-то теперь у духовных?
— Вроде он... Других-то вроде и нет. Аввакум протопоп летом был, так его в ссылку увезли в Пустозерск куда-то... Никона патриарха тоже выгнали. Лигаридий, значит, главным будет.
Покачал головою Семён Дежнёв. Сколько жил, а такого дива не видел. Потом вздохнул и пошёл по своим делам. Слава Богу, оборонили Москву от Никона, дак приказные уже на местах сидели. Быстренько все дела дежнёвские уладили. Вот тебе, казак, за девятнадцать лет службы тридцать восемь рублёв шестьдесят семь с половиной копеек, а остальное жалованье сукном велено великим государем выдать. Да не щупай, не щупай, коли и траченое маленько, всё едино замены не будет.
Не стал спорить Семён Иванович Дежнёв. Чего тут спорить, если государь так повелел. Спрятал Семён денежки, вскинул на плечи тюк с сукном, присел даже от тяжести — тяжеленьки в сукно переведённые годы его службы оказались — и побрёл себе, прикидывая, куда половчее сукно сбыть. Хоть и за бесценок, а всё одно — никуда не денешься, не повезёшь ведь такую тяжесть в Сибирь...
