Он совсем ничего не помнил о себе... Мешались в голове римские улицы с московскими переулками, тёплые воды Средиземного моря плескались о вмерзшие в лёд валуны, варшавские костёлы и константинопольские мечети прятались за сложенными из булыжников стенами Соловецкого монастыря...
Всё это было в его жизни... А ещё? А больше ничего... Только тень от облака, пронёсшаяся по траве, только рябь от ветерка, возникшая на мелководье, только шелест перевёрнутой страницы...
Изуродованному пытками человеку совсем и не хотелось вспоминать себя, и беспокойство возникло в нём, когда начали бить пушки Мещеринова. Задрожала тогда земля от взрывов, и безумному узнику почудилось, будто он слышит чьи-то тяжёлые шаги... Страшно стало, захотелось спрятаться, и, ощупывая стены расплющенными пальцами, искал он щель, чтобы забиться в неё... А потом стихли шаги. Перестала дрожать земля. И тогда и завыл узник, невыносимым страхом заполнилось всё существо. Сгустились темнота и холод. Тот, под чьими шагами дрожала земля, пришёл. Рядом встал.
— Схария! — раздался из темноты его голос.
Ещё страшнее взвыл узник.
— Узнал меня, Схария?
Заболели расплющенные тринадцать лет назад пальцы, загорелось болью обожжённое тело. Ещё плотнее вжался в угол узник.
И, ещё не вспомнив себя, уже узнал он своего посетителя.
— Зачем ты пришёл, какан?
— Как же я мог оставить тебя, Схария?! — удивился посетитель. — Разве для того учил, чтобы оставить без помощи...
— Ты же оставил меня, когда я просил спасти...
— Я и спас тебя, Схария... Знаешь ли ты, что великий государь давно помиловал тебя. Великий почёт ждёт тебя на Москве. Только соловецкие монахи отпускать не хотят. А великий государь, чтобы освободить тебя, войско прислал. Семь лет уж штурмуют монастырь.
Нескладно звучали слова какана. Торопился какан. Но заползали слова его во вспомнившего себя Арсена.
— Это не может быть правдой... — с трудом проговорил он.
— Разве я тебя когда-нибудь обманывал, Схария? — усмехнулся какан.
Арсен с трудом разорвал сцепленные пальцы. Сейчас уже не было боли. Было только невыносимо жалко самого себя.
— Если даже войска и пришли освободить меня, — сказал Арсен, — монахи всё равно не выпустят. Мне не уйти отсюда.
— Для этого я и пришёл к тебе, Схария... — сказал какан. — Я хочу вывести тебя по тайному ходу. Я пришёл, чтобы спасти тебя.
— И когда ты выведешь? — недоверчиво спросил Арсен.
— Сейчас, Схария. Сейчас.
Когда майор Келин доложил Мещеринову, что в лагерь прибежал какой-то необычный монах, воевода рассердился.
— Повесить — и сразу в обычный вид придёт! — распорядился он.
Но Келин не спешил исполнить приказ.
— Сумасшедший, наверно... — сказал он. — Говорит, будто сам великий государь его освободить велел. И войско для этого в монастырь прислал.
— Можно и не вешать... — задумчиво сказал Мещеринов. — Если головой недужен, можно в прорубь спустить.
— Я так полагаю, герр воевода, что монаху этому ход потайной известен. Издалека не мог он прийти, одежды нет на нём, обязательно бы замёрз.
— Что ж ты молчишь тогда, морда басурманская! — рассердился воевода. — Тащи монаха сюда и палачей зови. Враз выпытаем!
— Нет нужды, герр воевода, пытать монаха... — сказал Келин. — Я ходил со стрельцами по его следам. Лаз под стену там... Можно к воротам подобраться и открыть их.
— Так! — Мещеринов сразу построжел, подобрался. — Собирай отряд и — в потайной ход. А я всё войско подыму и — к воротам монастыря. Ворота открой, Келин!
В эту ночь и завершилась семилетняя осада Соловецкого монастыря. Тревога поднялась, когда уже вливались в распахнутые ворота тёмными волнами отряды стрельцов и рейтар.
И не было никакой схватки. Оставляя за собой чернеющие на снегу тела убитых монахов, уже растекалось войско по монастырю.
Ночь была ясная, морозная, озаряемая полярным сиянием. Далеко было видно в ту ночь... Все видели предусмотрительно оставленные Мещериновым за стенами монастыря пищальщики...
— А этот куда? — заметив возникшую из ночи фигуру седовласого монаха, спросил стрелец у своего товарища и вскинул пищаль.
— Дак это, кажись, тот, который ход показывал... — задумчиво проговорил товарищ, вглядевшись в монаха.
Но долго вглядывался он. Полыхнула пищаль. Повалился на снег монах.
— Нешто тот? — опуская дымящуюся пищаль, сказал стрелец. — Чего же я стрелил тогда?
— Собака был... — пожал плечами товарищ. — Всех своих предал... Пойдём поглядим.
Когда горячим огнём ударило Арсена в грудь и повалило на снег, он вдруг ясно увидел среди переливающегося на небе сияния какана. Отбиваясь, отступал какан от чёрного инока. Сверкали мечи. Когда встречались они, рассыпались по снегу искры. Наседал инок. Из последних сил отбивался какан. Вот, изогнувшись, он выбросил вперёд меч, но отбил инок удар и изо всей силы обрушил ответный удар на какана...
... Дёрнулся под ударом стрелецкого бердыша Арсен, и погасло для него сияние огней на небе.
— Ишь ты... — сказал стрелец своему товарищу. — Я ж говорю, что лукавит. Мёртвым притвориться хотел...
Товарищ на убитого не смотрел. Отбрасывали играющие на небе огни тени на снег. Словно рогатый кто-то стоял рядом. Перекрестились стрельцы, не сговариваясь. Побрели дальше. Скрипел, будто вскрикивая, снег под ногами.
5
В эту ночь, 22 января 1676 года, так и не дал поспать стрельцам Мещеринов. Семь лет государь великий этого дня ждал, надо было завершать дело с переселением как положено.
Приглянувшихся ему иноков Мещеринов велел на крюк вешать. В бок монахам вонзался железный крюк, поддевался под ребро, и так и поднимали на виселицу человека.
Келин сердился. Ругался, что без толку это. Всё равно на таком морозе не чувствуют боли монахи, не успеешь на виселицу поднять — уже замёрз...
Верно говорил Келин. Только ведь не для одного мучительства казнь, а для острастки. Но когда заполнили озаряемую жуткими небесными огнями виселицу, другую ставить не велел.
Теперь связанных попарно монахов опускали в прорубь.
К утру меньше ста иноков из пятисот в живых осталось.
Можно было теперь докладывать государю, что и эту семилетнюю войну закончили и переселили всех куда положено.
Только, хоть и торопился с казнями, а не успел.
Когда прибыло в Москву донесение Мещеринова, уже не было Алексея Михайловича, великого государя всея России... 28 января разорвалось изнутри его заплывшее жиром тело... Помер сорокавосьмилетний голубоглазый царь.
