Приближался давно ожидаемый отпуск, и она предложила:
– Давай поговорим после, а? Я очень устала, тяжеленный год, Роб, сам знаешь. Дай мне обдумать, пережить эту мысль. Дай, в конце концов, с ней свыкнуться.
Согласился. Вера надеялась, что вдруг рассосется. Знала ведь мужа как облупленного: идей миллион, планов громадье. А на деле… Мыльный пузырь. Ничего на деле, вот что! Очень хотелось задать один вопрос: а там, за границей? Там не надо пахать и кормить семью? Только там, как она слышала, все гораздо сложнее. Это здесь, на родной земле, рай для бездельников – с голоду не сдохнешь, из квартиры не выгонят. Но ничего не сказала. Понимала, что Роберт трусоват. Решиться на такое? Нет, вряд ли. Запал, как обычно, пройдет, и он испугается, как всегда. Знала, что он боится ответственности, принятия решения, глобальных перемен. Это вам не шляться по якобы диссидентским компаниям и молоть языками на чужих кухнях. Это – воля и решение, это поступок. А на поступок он, ее любимый, не очень способен.
Муж уступил – все после отпуска.
В тот год в отпуск отправились под Кимры, в глухую деревню – на моря и курорты денег не было. Вера с тоской вспоминала прошлый год, Коктебель, море и горы. Счастье! Ну и правильно, что решилась тогда продать последнее из прошлой жизни, те золотые часы, с трудом уцелевшие в трудные годы. Но больше продать было нечего… А Вадик, с надеждой заглядывая ей в глаза, спрашивал:
– Мам, а в этом году мы поедем на море?
Вера вздыхала и отводила глаза. А Роберт делал вид, что не слышит.
В деревне Веру поразила красота девственных мест – озеро, лес, грибы, ягоды. Маленькая кособокая избушка на берегу, сказочная, невероятная.
Старушка хозяйка тетя Фима – крошечная, согбенная, но все еще крепенькая, тянула и огород, и скотину. Из скотины – древняя, как сама хозяйка, корова Паша и жалкая кучка драных и старых, давно бесполезных кур. Паша давала понемногу молока, куры неохотно и редко, словно делая одолжение, иногда несли яйца, и добрая Фима отдавала их «мальцу» на завтрак. На огороде поспевали огурцы, репка и чеснок с картошкой.
Вера с Робертом привезли подкопленные за год запасы – два батона полусухой колбасы, килограмм сыра, банок десять консервов. Были еще молоко, сметана, голубоватый творог из-под Паши, яйца, овощи с огорода. Рыбаки продавали приезжим рыбу – карасей, плотву, пескарей. А в лесу были грибы – такого количества Вера никогда больше не видела. Что называется, косили косой. Варили густой грибной суп, жарили грибы на чугунной сковороде, со сметаной, сушили в крошечной баньке за домом.
Вадик объедался яблоками, поздней мелкой клубникой, лесной малиной и темными, чернильными и терпкими сливами – терном.
Бегал он босиком, наравне с деревенскими детьми, по колено в мелкой и теплой пыли, с вечно черными руками и грязным лицом. Поначалу Вера охала, пыталась умыть сына, переодеть в чистое, но потом поняла – бесполезно, и махнула рукой.
И странное дело: немытые яблоки Вадик ел немытыми же руками, откусывал со всей ребятней по очереди от батона, пил большими глотками колодезную, ломящую зубы воду – и ничего! Ни поноса, ни температуры! Чудеса.
На запретную тему Вера с Робертом не говорили, был уговор. Она с опаской и тревогой поглядывала на мужа – переключился, забыл, оставил эти ужасные мысли? Непонятно. Иногда ей казалось, что да. А иногда при виде его застывшего, отрешенного взгляда падало сердце – выходит, что нет, не забыл и не передумал.
Отношения у них в этот месяц были нежные, с едва заметным оттенком грусти и какой-то незнакомой печали. Ночью лежали обнявшись, без сна. И каждый думал о своем.
Вера молилась, чтобы Роберт оставил свои дурацкие мысли и пришел в себя. И самое смешное, свято верила, что так и будет. И все же дурное предчувствие было. Было. Просыпалась среди ночи от бешеных толчков в сердце и долго, тяжело приходила в себя.
Отпуск заканчивался, они засобирались домой. Вера, загоревшая до черноты, с обветренным и помолодевшим лицом, на котором сверкали яркие молодые глаза, засматривалась на себя в зеркало. Как все, оказывается, просто! Просто перерыв, перекур, небольшой – всего-то две недели! – и она уже похожа на человека. Да ладно, хватит кокетничать. Она красивая, молодая женщина, еще – ого-го!
Интересно, а Роберт это замечает?
Но муж, казалось, окончательно ушел в себя, стал еще более замкнут, молчалив и раздражен.
И Вера окончательно поняла, что дома предстоит тяжелый и трудный разговор. Муж ждет ее решения. Только решения у нее не было. Точнее – ее решение не совпадает с его. Но это же не повод для того, чтобы расстаться, верно? У них же семья?
Разговор состоялся сразу по возвращении.
Уставшая, падающая с ног Вера разбирала чемодан и мечтала об одном – поскорее бухнуться в кровать.
В квартире пахло сухими грибами, они лежали везде: на подоконнике, кухонной поверхности, в шкафчике над плитой.
Роберт огорошил вопросом:
– Ну, Вера, время пришло. Что ты решила?
Она застыла, не сразу обернулась к нему. Сердце билось как бешеное.
Наконец обернулась:
– Роб… – пролепетала Вера еле слышно. – Я… не могу, понимаешь? Здесь – все. Здесь – могилы…
– Могилы? – взвился он. – А, ну да! Конечно, могилы. Мы будем думать о мертвецах, верно, Вера? О тех, кто давно – прости – сгнил. О них, а не о себе и о нашем сыне. Не о его будущем, правда?
Вера окаменела: «мертвецы», «сгнили». Как он сказал? Эти слова гулко стучали у нее в голове.
Она с трудом нашла в себе силы заговорить:
– Нет, о них думать не будем. Ты прав. Уж ты – определенно не будешь! И о матери своей не будешь, верно? Кстати, о живой! Ты подумай о себе, Роб. Очень тебе советую. Просто настоятельно рекомендую. Подумай о себе, да. О том, какое ты… ничтожество. Ты и здесь-то, на родных полянах, не мог семью прокормить, всю жизнь виновных искал. А там? Не боишься? Не страшно тебе? Кем ты будешь там? Ты ж у нас слишком гордый, чтобы дворы подметать или посуду мыть в ресторане. Это ж не для тебя, верно? Ты же у нас интеллектуал, эрудит! Диссидент, можно сказать! Выходит, опять я? Я, рабочая лошадь? Опять я, и опять все на мне?
Роберт молчал.
– Нет, Роб, нет, – продолжила она. – На такие эксперименты я не готова, прости. Был бы у меня другой мужчина, я бы подумала. А с тобой – нет, извини! У меня ведь сын, Роберт, если ты не забыл. И им рисковать я права не имею. Отъезд тебе подпишу, не волнуйся. Алименты мне не нужны, все равно – она усмехнулась – ты денег в дом не приносишь. Но мы с тобой не поедем, Роб. И это мое последнее слово.
Он долго молчал. А потом тихо сказал:
– Твое решение, Вера. – И молча вышел из кухни.
А она, плюхнувшись на стул и закрыв лицо руками, в голос разрыдалась, не боясь разбудить уснувшего сына, не боясь тонких стенок с соседями. Не боясь и не стесняясь ничего. Потому что ей было уже все равно.
