Муж так и не подошел к ней. А она, идиотка, ждала. Ждала, что обнимет ее, успокоит, скажет: «Да и черт с ней, с этой заграницей, Верка! И с этой эмиграцией. Главное – мы вместе, правда? Мы втроем – ты, я и наш сын. Куда ж я без вас? И разве это будет жизнь, правда?»
Вера ушла спать в комнату сына, пристроившись у него под бочком. Уснула, как ни странно, сразу – такая усталость, такой кошмарный стресс, такая дорога. А перед тем как провалиться в сон, еще раз успела подумать: «Ничего, все пройдет, и никуда он не поедет. Как он без нас?»
У Веры началась трудовая неделя, Вадик пошел в подготовительную группу в детский сад. На следующий год предстояла школа.
Уходила она рано, муж еще спал. Приходила поздно, валилась с ног – по дороге с работы успевала в магазин, где приходилось отстаивать очереди, дальше давка в автобусе, потом в сад за сыном.
Пару раз, забираясь в автобус по скользким ступеням и боясь упасть, после «удачного улова» в магазине, вырывалась растерзанная, растрепанная, с очередным куском серой колбасы, думала: «А может, он прав? Может, рвануть? В конце концов, что я здесь теряю, что оставляю? Этих замученных и озлобленных людей? Это вечное хамство? Нищету? И еще – беспросветность?»
Роберта по вечерам дома не было – где он пропадал, ей было неведомо, они не разговаривали. Приходил он поздно, почти каждый раз подшофе. Вера уже лежала в кровати, конечно же, не спала – прислушивалась, ждала. Слышала, как он копается в холодильнике, гремит посудой, как роняет ложку или вилку. Вздрагивала, дергалась, покрывалась холодным потом. И ждала скандала.
Но скандала не было. Отгремев посудой, Роберт уходил в их комнату. Вера же по-прежнему спала в комнате сына.
В пятницу – Вера отчетливо помнила этот день – она заболела. Уже накануне почувствовала легкое недомогание. Да и что удивительного: поздняя осень, конец октября, все вокруг, и на работе, и в общественном транспорте, чихали и сморкались. Наверняка заразилась. Но в пятницу к обеду ей стало совсем лихо – пошла в медпункт, померила температуру: под тридцать девять, ого! Доковыляла до автобусной остановки – на такси, разумеется, денег не было. В полубреду добралась до дома, мечтая об одном – рухнуть в кровать. «Только бы Роб был дома, – молилась она, – чтобы забрать Вадимку из сада, сама не доползу». Стояла на дрожащих ногах и все не могла попасть ключом в замочную скважину. Да что такое, господи! Ну как назло! Впрочем, замок давно заедал. Сколько раз просила, чтобы муж починил или хотя бы вызвал слесаря из жэка.
Вера все тыкала ключом, дергала дверную ручку. Черт, не получалось! Ну как всегда все вовремя!
Так часто бывает – серьезное, страшное, невозможное человек выдерживает, а на пустячном, копеечном, ломается. Кончаются силы. Вера опустилась на корточки и дала волю слезам. Ну почему ей так не везет, почему? Даже поболеть нормально не может! А тут еще все остальное. Сообразила позвонить в дверь соседки – если та дома, от нее можно позвонить в жэк и вызвать слесаря. Ткнула пальцем в звонок. Соседка открыла. Ура! Вера почти сползала по дверному косяку.
Соседка довольна не была, но куда денешься? Не оставлять же еле живого человека на лестничной клетке. Вера зашла в прихожую и потянулась к телефону. В этот момент услышала невнятные звуки на лестнице. Раскрыла дверь – и все поняла. Из двери ее квартиры спешно, боком, по-воровски, выскочила женщина в светлой шубе. Выскочила и бросилась вниз по лестнице.
Дверь захлопнулась.
Вера вышла в общий коридор, нажала на кнопку звонка и, не отпуская пальца с кнопки, второй рукой забарабанила в дверь.
– Роберт, открой! Открой, слышишь? Я знаю, ты дома. Открой, или я упаду.
Изумленная соседка стояла в проеме своей квартиры и хлопала выпученными глазами.
Верина дверь осторожно открылась, она шагнула в свою квартиру.
Перед тем как закрыть свою дверь, обернулась к обалдевшей соседке и грубо сказала:
– Дверь закрой, концерт окончен. Финита ля комедия.
Села на табуретку, с трудом скинула сапоги и вдруг рассмеялась.
– Финита ля комедия, – хрипло повторила она. – Концерт закончен.
В тот день она Роберта выгнала. Навсегда. И впервые была уверена, что это конец, больше они не сойдутся. Никогда и ни за что – она так решила. Он приходил еще много раз, молил о прощении, клялся, что этого больше не повторится. Объяснял, что был страшно расстроен, подавлен и даже убит – Вера отказалась разделить с ним его планы на отъезд. Говорил про свою депрессию, снова плакал и пытался целовать ей руки.
Но Вера была непреклонна – люди, подобные ей, готовы терпеть многое, почти все, и терпеть бесконечно долго. Но когда-то приходит конец и их безграничному терпению. И вот тогда этих людей не сдвинуть, не уговорить, не переломить. Тогда они, казалось бы слабые духом, становятся скалами, алмазами необычайной прочности.
Спустя месяц Вера подала на развод. Но и тут не прошло все гладко. Роберт умолял ее не выгонять его – жить ему было негде, вернуться к матери оказалось невозможно, та привела очередного гражданского мужа. Как троим взрослым жить в тринадцатиметровой комнате? Снять угол он не мог, денег у него не было. Пару недель пошатался по друзьям-товарищам, три ночи ночевал на вокзале и в конце концов нарисовался на пороге бывшего семейного дома.
Смотрел глазами побитой собаки:
– Вера, пусти!
Вера чуть не задохнулась от возмущения:
– Да как же так можно? Каким словом можно назвать то, о чем ты просишь? И это после всего?
Но все же пустила. Пожалела. В конце концов, он отец ее ребенка а ей, выходит, родственник. Да и столько пройдено вместе… Выгнать его и забыть? Она так не может. Значит, поживут как соседи. Ну не такая же она сволочь, чтобы выгнать человека в никуда!
Бросила на кровать смену белья и коротко кивнула:
– Располагайся. Но имей в виду – ни семейных ужинов и завтраков, ни посиделок у телевизора, ни всего остального не будет. И даже не думай, слышишь? Одна попытка, и ты отсюда уйдешь!
– Да, Вера. Я понял.
По счастью, Роберт в их квартире почти не появлялся. Да и Веру ноги туда не несли. Подходя к дому, задирала голову – если в окнах было темно, облегченно выдыхала и спокойно входила в подъезд. Сына отдала на пятидневку, иначе не справиться.
Он держал слово – ни разу не подсел с ними ужинать, в субботу утром старался поскорее исчезнуть из дома, сам стирал белье, варил макароны, заправлял их томатной пастой и ел в одиночку.
При всей Вериной обиде, даже ненависти к нему, сердце заходилось от жалости: поношенный, как старый ботинок, полуголодный – а это читалось по глазам, – в мятых брюках, в рубашке с потертыми обшлагами, нестриженый и плохо выбритый, Роберт казался таким несчастным!
Но чтобы сойтись? Нет и нет. Обида ее была так глубока и так свежа, сердце так саднило и ныло, что, казалось, она от этого не избавится никогда. Эта кровоточащая рана никогда не засохнет, не зарастет струпом, не перейдет в бледно-розовый шрам.
