– Ты не любил, – возразила Вера. – Ты просто не способен на это. Ты любил только себя. Ну и вообще – хватит, Роб! Это уже за гранью, ей-богу! – Вера выдернула руку, резко обогнула его и пошла прочь.
Ее слегка шатало – шампанское, каблуки. Ну и все остальное. Крепко взявшись за перила, она подошла к распахнутой двери.
И в эту минуту оттуда вышел муж. Вера бросилась к нему, едва устояв на ногах, схватила его за руки и потянула за собой:
– Идем, идем, Гена, пожалуйста, поскорее!
Ошарашенный и ничего не понимающий, муж кивал, как болванчик, и едва поспевал за ней.
– Вера, милая! Да что снова случилось?
– Потом, потом. Да ничего – все прекрасно! Просто очень хочу домой! Я жду тебя битый час!
– Какой час? О чем ты? Да и вообще – не беги ты, ради бога! И откуда такая прыть, ты же устала.
Вера обернулась. На галерее, между белеющих колонн, откуда она только что ушла, – нет, не так: откуда она позорно, как семиклассница, сбежала, – маячил знакомый силуэт. Вспыхивал и угасал крошечный маленький красный уголек сигареты. Лица его было не разглядеть, но Вера знала, уверенно знала, что он видит их, смотрит на них и провожает их взглядом.
* * *
Это случилось шесть лет назад. История главного Вериного кошмара и главного позора. История, которую невозможно никому рассказать, – ни Евгеше, ни Томке. Вера пошла бы на все, ей-богу, вплоть до сделки с дьяволом, лишь бы все забыть, а еще лучше – проснуться и понять, что ей все приснилось.
Но нет, не получалось. Увы.
Телефонный звонок раздался под вечер. Вера не сразу узнала голос Красовского – хриплый, простуженный, совершенно больной.
Геннадий Павлович и Вадим были в командировке в Испании. Вера только-только поговорила с мужем, потом списалась с сыном, приняла душ и собиралась ложиться.
Был апрель, неожиданно теплый и ранний. Стоя у раскрытого окна, Вера молча выслушала просьбу и извинения бывшего мужа.
– Подожди, запишу, – прервала его она. – Так не запомню. – И аккуратно, повторяя по слогам, стала записывать названия лекарств. – Роберт, я все поняла и записала, – строго прервала она его. – Часов в семь пошлю к тебе Виталика. Может, еще что-нибудь из продуктов? Ничего не ешь? Ну, это неправильно. Впрочем, как хочешь, ты не ребенок. Может, хотя бы молока? Все, Роберт, – повторила она. – Утром у тебя будет Виталик. Поправляйся! – И нажала отбой.
«Дожил, – подумала она о бывшем муже. – Некого попросить лекарства купить».
Но ночью ей не спалось. Под утро разозлилась на Красовского: «Господи, ну при чем тут я? Вот ведь наглец! Ну кто мы друг другу?»
Она ругала себя за то, что думает о бывшем, крутит в голове эту глупость, переживает за Красовского.
Впрочем, отказывать человеку в помощи было не в Вериных правилах.
В семь утра позвонила Виталику.
Тот с диким кашлем пробухал в трубку:
– Заболел, Вера Андреевна, извините. Кажется, грипп! Но если надо, сейчас буду.
– Не надо, – ответила Вера. – Выход найдется.
Как назло, в доме никого не было, Евгеша гостила у тульской родни.
Вера открыла холодильник: полкастрюли рассольника, тушеное мясо, пюре. Ну и отлично! Мои прилетают через три дня, а я обойдусь.
Разложила все это по контейнерам, прихватила список лекарств и вызвала такси.
Утро было холодным и хмурым, а дорога длинной, почти бесконечной.
Вера смотрела в окно и думала, какое счастье, что они с Генашей уехали из города! Город показался ей неприветливым, серым, мрачным, чужим.
У квартиры Красовского она долго не решалась нажать на звонок, поймав себя на мысли, что почему-то волнуется.
Открыл он спустя минут пять, из-за двери она слышала его надрывный кашель и шарканье тапками.
Они стояли, внимательно разглядывая друг друга. Первой очнулась смущенная Вера.
– Ты очень гостеприимен, – с сарказмом сказала она. – Может, я все-таки пройду?
Роберт горячо закивал и принялся оправдываться: дескать, ругал себя за этот звонок и уж совсем не ожидал, что приедет она.
– Если бы знал, уж точно не позвонил бы.
Смущенно просил прощения, суетился, предлагал какие-то убитые рваные тапки, от которых Вера решительно отказалась. Пытался усадить ее в старое, потертое, доисторическое кресло, но и здесь она сказала решительное «нет».
Прошла на кухню, поморщилась при виде раковины, полной грязной посуды, качнула головой, отметив крошки на клеенке и залитую кофе плиту.
– Не утруждаешь себя бытом, – не удержалась она.
Красовский принялся объяснять, что сил нет, уже три дня бьет кашель, а с врачом все тянул, но вчера понял, что выхода нет. Он никогда не лечился, в лекарствах ничего не понимает.
– Может, вообще не принимать? – с сомнением спросил он. – А, ты привезла! Ну тогда да, конечно! Все сразу и по схеме, с легкими не шутят, ты, Вера, права! А приберусь завтра, если будет полегче. Я же не знал, что ты приедешь! Такой вот конфуз, извини.
Вера молча разбирала свои пакеты, открыла холодильник, из которого пахнуло откровенно несвежим, лежалым и стухшим.
Прикрикнула на Красовского, строго приказала выпить антибиотик и лечь в постель.
Он, бормоча и оправдываясь, тут же послушался и прошаркал в комнату.
Вера протерла холодильник, выбросила в помойку все содержимое, поставила туда свои контейнеры и после некоторого раздумья принялась за посуду. Моющие средства отсутствовали. Нашлись остатки окаменевшей соды, и Вера развела ее водой.
Разобравшись на кухне, пошла в комнату.
Вот где была разруха. Ремонта эта квартира, кажется, не знала никогда.
Старый шкаф с зеркалом, бельевая тумба из прошлого века, телевизор, чешские полки с книгами, икеевская стойка под диски, совсем нелепая в этой квартире. И разобранный диван, на котором спал, похрапывая, ее бывший муж и отец ее единственного сына.
Она смотрела на него и вспоминала.
Роберт в клетчатой ковбойке и потертых кедах, заезженная пластинка с набившей оскомину песней – «Прощай и ничего не обещай». Изо всех окон, как надоело! Но если честно, песня ей нравилась.
А он над советской эстрадой смеялся. Он слушал «Битлз».
Его губы, ее губы и его слова. Первый мужчина. И она верит ему. Навсегда.
Тугой живот, выматывающие утренние рвоты. Тошнит, все время тошнит. Тошнит от всего. Невыносимый запах капусты из институтской столовки.
Бабушка, ее жесткие, жестокие слова. Почему она ее не жалела?
Яркий, белый свет лампы в родилке. Адская, разрывающая пополам боль. И слабый писк – он родился?
