С достоинством кивнув, она пошла на кухню, по дороге цыкнув на усмехающихся мужчин.
Через пару минут перед Верой стояли тарелка с борщом, два куска черного хлеба и несколько кусочков розоватого, блестящего сала.
Ну и графинчик с водкой – на глаз граммов двести.
Вера благодарно кивнула и с какой-то животной жадностью принялась хлебать борщ. Он, как ни странно, оказался горячим и вкусным.
Три рюмки подряд, под борщ и сало, – и ее отпустило.
Мужики отвлеклись и занялись своими делами и разговорами.
Официантка стояла за пластиковой стойкой, вывалив на прилавок грудь.
Перехватив благодарный Верин взгляд, с достоинством кивнула, дескать, плавали, знаем!
Вера доела борщ, выпила последнюю рюмку, на остаток хлеба положила последний кусочек сала и от удовольствия прикрыла глаза.
Счет ждать не стала – положила на стол стодолларовую бумажку, усмехнувшись, что за счастье и спасение расплата не так велика.
Через час такси доставило пьяненькую Веру домой. Войдя на участок, она застыла на месте, закрыла глаза и глубоко и размеренно задышала.
Укладываясь в постель, она подумала: «Какое счастье, что в доме сегодня никого!» И еще она пообещала себе забыть этот день. Иначе не выжить.
Спала она почти сутки, но, странное дело, не разболелась. Может, те самые двести граммов оказались спасительными? Кто знает. Но к приезду сына и мужа она была в порядке. Почти.
Но день этот не забыла, не получилось. И эти стыд и боль, как саднящая рана, были с ней навсегда. Скоро она поняла это и перестала бороться, убедив себя, что люди живут с еще более страшным позором. Живут. И она будет жить.
Будет жить назло Красовскому. Как же она его ненавидела!
* * *
Подошли к парковке, и Стрельцов постучал пальцем в водительское окно. Через минуту как ошпаренный выскочил водитель Виталик. С трудом сдерживая зевки, он галантно открыл перед Верой дверь, и она с облегчением уселась в машину.
«Все, все! Все позади! Я все пережила, мне медаль. Нет, мне орден! Сейчас я сброшу туфли, расстегну платье, вытащу заколку из волос. Поздний вечер, долетим быстро, и скоро я буду дома, в своей спальне, в своей кровати. Вот оно, счастье! И больше никогда, никогда я его не увижу!»
Вера закрыла глаза. Муж взял ее за руку.
– Скоро, Веруша. Час с небольшим, а то и меньше, и мы дома! Ляжешь и будешь отдыхать. Да, моя девочка?
Вера молча кивнула. И тут как подбросило:
– Гена! А Томка? Господи, как мы о ней забыли?
Геннадий Павлович расхохотался:
– Нет твоей Тамарки, сказала, что поедут со сватом гулять по ночной Москве. И просила передать, чтобы ты не волновалась.
Вера приподняла брови, пожала плечом, но ничего не прокомментировала.
Муж осторожно сжал ее руку, но она на его пожатие не ответила.
«Такой, как ты, нет. Такой, как ты, нет». Господи, да что за наваждение! Чертов Красовский.
Действительно, доехали быстро. Вера немного вздремнула.
Из машины вышла покачиваясь, словно пьяная.
Зашли в дом – родные запахи, тишина. Счастье.
Вера поднялась к себе, скинула платье и белье, зашла в ванную, но лезть под душ не было сил. Она посмотрела на себя в зеркало – бледная, измученная, словно вагоны разгружала, а не гостьей сидела, ей-богу.
Она смыла почти облетевшую косметику, наложила на лицо крем, расчесала волосы и наконец легла в постель.
Блаженство. Именно так, и никак иначе: самое настоящее, волшебное сказочное блаженство. Вспомнила, что забыла раскрыть окно. Жаль, но сил вставать нет.
Думала – уснет сразу, в минуту. Но сон не шел. В голове, как в кино, крутилась вся жизнь – Малаховка, дом и сад, бабушка, дед. Мать и отец. Тамарка. Дорога в школу, осень, зима, весна. Лето. Знакомые запахи, звуки. Лай собак по ночам.
Вкус лесной земляники. Жареных сыроежек с картошкой. Ощущение теплой и мелкой пыли в сандалиях. Подгоревшая и страшно зудящая, чешущаяся спина в ситцевом сарафане. Стук яблок о землю. Пенка от сливового варенья. Мокрые, пахнувшие тиной, волосы после купания. Звуки и запах дождя. Кладбище – темное, всегда сырое, под ногами рыжая глина. Слезы, слезы, слезы без конца. Мама, папа, дед. Бабушка. Глухая тоска, удушающая печаль. Бабушкин фартук, пахнувший жареным луком. Слипшаяся конфета в кармане платья. Запах морозца и первого снега.
Электричка, перестук колес, запах пирожков из алюминиевой кастрюли. Жидкий белесый кофе. Натертая мозоль от новых босоножек. Духи «Может быть».
Институт, лето, жара. Теплое, кислое «Жигулевское» – гадость. Подтаявшее эскимо, стекающее по подбородку. Громкий смех и ощущение счастья.
Да и вообще ощущение счастья – постоянное, неизбывное, казалось, что вечное.
И ничего не известно, и ничего не страшит. Ничего.
Вера перевернулась на бок. «Встать и открыть окно, – подумала она, – душновато». Но сил нет. А слезы – вот они, слезы.
Зачем вспоминать? Она закашлялась и привстала на локте, глотнула воды из стакана.
Но в эту минуту ей показалось, что никогда – никогда – она не была счастливее, чем тогда в Малаховке, после смерти бабушки, когда Роберт вернулся. И в те далекие три года в Москве – длинные, вечные три года.
За окном загремел гром.
«Странно, – удивилась Вера. – Вроде бы дневная духота спала, ушла, как не было, и ни грома, ни дождя не ожидалось. Ну и славно, что дождь. Если бы он только мог смыть всю горечь, всю накипь в душе, очистить душу, заставить все забыть, все потери, утраты, пропажи. Обиды, накопленные за долгую жизнь, все унижения, все печали. И ту историю, ее кошмар и позор. Но нет, увы – нет. Ни дождю, ни слезам с этим не справиться. Это со мной навсегда. – И тут же испуганно подумала: – Бога гневлю, накажет. Грех мне. Я ведь такая счастливая! Стыдно признаться, произнести вслух, намекнуть и то стыдно. Наверное, я неблагодарная».
А гром грохотал все сильнее, и светлое небо освещали короткие и яркие, как вспышки электрического света, всполохи и зарницы.
Теперь не уснешь, как ни старайся.
Она отвернулась от окна, но яркий свет, почти как днем, осветил комнату – по потолку бликовали отблески зарниц, потолок то вспыхивал, то внезапно гас, гром гремел, пугал, сотрясал небеса.
И вдруг, в одно мгновение, без обычного постепенно утихающего и успокаивающего ворчливого бормотания, все разом утихло – и гром, и дождь. И тут же потухло небо, словно его выключили одним щелчком выключателя. Стало тихо, и эта внезапная тишина пугала не меньше, чем раскаты.
Гром утих, дождь кончился, а слезы все лились, не кончались. «Хоть бы меня кто-то выключил, отрубил, как эту стихию». Вера уткнулась в подушку, закрыла глаза и в эту минуту услышала, как тихо и осторожно открывается дверь.
