2. Дипломатия вместо пушек…
Пока шли все эти приготовления, «Большая игра» в Восточной Европа шла своим чередом – Москва и Вильно выстраивали систему союзов и соглашений, стремясь обеспечить себе свободу рук в преддверии новой кампании. Сигизмунд II в начале октября праздновал победу – переговоры о браке его сестры Екатерины со шведским принцем, герцогом Финляндии Юханом (будущим королем Швеции), увенчались успехом, и 4 октября была сыграна свадьба. Обретение нового родственника (и потенциального союзника) принесло не только моральное удовлетворение, но и 120 тыс. талеров, которые выплатил Сигизмунду Юхан под залог семи ливонских замков243. Эта сумма позволила королю залатать на время финансовые прорехи и с большим оптимизмом смотреть в будущее.
Москва тем временем завершала процесс заключения договора с Данией, согласованного еще летом 1562 г. 18 августа в Копенгаген отправилась московская дипломатическая миссия во главе с князем А. Ромодановским-Ряполовским и дьяком И. Висковатым, которой надлежало добиться подтверждения датским королем договоренностей о разделе Ливонии244. Ратификация соглашения состоялась в декабре того же года. Наметилось и определенное сближение Москвы и Стокгольма – почти одновременно с ратификацией договора с Данией был ратифицирован и договор со Швецией, подписанный еще в 1561 г. в Новгороде. Но не это было самым важным. В преддверии Полоцкого похода Иван Грозный окончательно отказался от наступления на Крым. Намекая о своей готовности восстановить «братские» отношения с крымским «царем», Иван Грозный приказал срыть Псельский городок, существование которого крайне болезненно воспринимали в Крыму. В ноябре же 1562 г. Иван приговорил с Боярской думой отпустить в Крым «царского» гонца Джан-Мухаммеда, который пребывал «гостем» в Ярославле уже восьмой год. В грамоте, которую должен был доставить «царю» гонец, Иван предлагал хану восстановить прежние дружеские отношения между двумя государствами245. Этот отпуск был сделан как нельзя более вовремя, поскольку в отношениях между Сигизмундом и Девлет-Гиреем к этому времени возникли определенные трения, вызванные недовольством хана тем, что король задерживал размен послами и отправку «великих поминок».
Одновременно продолжались завязавшиеся еще в сентябре контакты между московским наместником в Юрьеве/ Дерпте боярином И.П. Федоровым и польным гетманом, Троцким воеводой Г. Ходкевичем, фактическим командующим литовскими войсками в Ливонии. В грамоте от 10 сентября, адресованной боярину, Ходкевич предлагал ему склонить Ивана Грозного к миру, а он, со своей стороны, будет «намовлять» о том же своему государю. А пока будут идти эти контакты, то, писал гетман, стоит прекратить боевые действия и стычки между русскими и литовскими войсками в Ливонии246. Послание Ходкевича было благосклонно воспринято Федоровым, отписавшим 16 сентября ответ с согласием на гетманские предложения247.
Насколько искренен был гетман, предлагая Федорову заключить перемирие и попытаться добиться примирения двух государей? Столь серьезный шаг не мог быть предпринят им без согласования с другими панами рады и, по меньшей мере, нейтрального отношения к этой инициативе со стороны короля. Похоже, что литовская правящая верхушка, предлагая неофициально начать переговоры, если и не стремилась закончить войну, то выиграть время и оттянуть момент решающей схватки. Опыт кампании 1562 г. показал, что Великое княжество Литовское с трудом противостоит натиску с востока.
Однако вернемся к продолжению истории про переписку двух ливонских наместников. Иван Грозный, извещенный о переписке двух ливонских наместников, 4 октября отправил Федорову свою грамоту, которую воевода должен был передать Ходкевичу. Из этой грамоты гетман узнал, что по получении известия о его предложении «государя нашего (т. е. Ивана IV. – В. П.) навысшая рада, боярин и воевода навысший и намесник владимерский князь Иван Дмитреевич Белский, да боярин и намесник Великого Новагорода князь Иван Федорович Мстиславский, да боярин и намесник казанский князь Василий Михайлович Глинский, да боярин и намесник тверский Данило Романович Юрьевич Захарьина… наше писанье приняли и зразумели гораздо и своей братье, всей раде великого государя нашего, изъявили, и свое хотение желателное приложили и на то их наводили и навели». А навели они всю боярскую думу на то, что «учинися все поспол великому государю, как его христьянскому оборонителю милостивому и хранителю, молим, умилно и били челом со слезами на долг час»248.
Ответ Ивана Грозного на это «умильное» челобитье заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее. Сперва царь обвинил своего «брата» в разжигании конфликта, преднамеренном его, Ивана, оскорблении, в наведении на Русскую землю татар и «вступлении» в «Вифлянскую землю», давнюю государеву отчину. «Ино такие великие досады кто может понести?» – вопрошал, перечислив «обиды», нанесенные Сигизмундом, Иван. Однако же, несмотря на все «великие досады», московский государь, «скорбя о розлитии крови християнские», буде брат наш Жигимонт «похочет доброго пожития», то «прислал к нам своих послов или посланников с таким делом, которое бы на доброе дело постановити могло»249. А о чем пошел бы разговор в ходе переговоров ними – так о том Иван Грозный намекал более чем недвусмысленно, перечисляя «великие досады», учиненные ему и его государству от «брата» Жигимонта.
О том, как развивались события дальше, сообщает, к примеру, краткая выписка из посольских книг об отношениях Москвы и Вильно, составленная около 1572 г. Из нее следует, что И.И. Федоров после своего первого послания Ходкевичу, основываясь на грамоте Ивана Грозного, отписал ему в другой раз. В этом своем письме он сообщал, что «к своей братье писал» и что «бояре государю били челом, чтоб государь похотел с королем быти в любви и в дружбе». Позиция Ивана Грозного, сообщает выписка, осталась прежней – переговоры возможны, однако великие послы, присланные из Литвы, должны иметь соответствующие полномочия250.
В ответном послании Федорову Г. Ходкевич писал, что он, в свою очередь, отписал панам рады и королю и ждет от них ответа, а до тех пор, пока он не пришел, «Иван (Федоров. – В. П.) бы в Ливонскую землю до тех мест входити и зацепки чинити не велел»251, т. е. придерживался бы фактического перемирия. То же самое писал воевода юрьевскому наместнику и в двух последующих грамотах, а сам, судя по письму князя Александра Полубенского все тому же Федорову, отъехал в Вильно для ведения переговоров с литовской элитой.
Эта поездка имела своим результатом посланную от имени виленского епископа Валериана, канцлера М. Радзивилла Черного, наивысшего гетмана М. Радзивилла Рыжего, самого Ходкевича и «всей королевской рады» грамоту, доставленную гонцом С. Алексеевым. Гонец сказывал Федорову, что послан от Ходкевича с письмом, в котором паны рады обращаются к московским боярам, чтобы те «наводили государя, как бы меж государей постановенье перемирием учинить, поколе через послы дела постановят». «И буде похочет государь, – продолжал Алексеев, – и он бы послал х королю послов своих о миру и о доброй смолве, а король по тому же пошлет»252.
Перемирие, пока великие послы будут вести переговоры, – вот, пожалуй, главный мотив, который побудил Ходкевича вступить в переписку с Федоровым. Складывается впечатление, что Ходкевичу и панам рады стало известно о военных приготовлениях Ивана Грозного и они решили попытать счастья, добившись хотя бы отсрочки готовящегося похода. В Москве, похоже, догадывались об этом и потому не особо и обнадеживали себя перспективой замирения. И когда 23 ноября 1562 г. С. Алексеев приехал в Москву, его ожидал прохладный прием253.
