Все эти рекогносцировки, породившие слухи о намерениях русских воевод возвести новые замки на порубежье, закончились ничем – похоже, что Москва не дала добро на их постройку, ибо ее помыслы были заняты другим. Однако по меньшей мере один замок по осени 1567 г. был все же возведен – в росписи воевод на новый 7076 год (1567/68) отмечено, что «тово же году на Туровле был воевода князь Юрьи Иванович Лобанов Ростовской да голова стрелецкой Михайло Бурцов, а у нево был в приказе сотник стрелецкой Григорей Вельяминов»782. И поскольку роспись составлялась под осень, когда начинался новый год по старорусскому календарю, можно с уверенностью предположить, что замок Туровля был воздвигнут не в 1566 г., как полагал А.И. Филюшкин783, но в следующем году784. В очередной раз порядок побил класс – хотя место в устье реки Туровлянки, там, где она впадает в Двину, и было намечено для постройки крепости литовцами, однако московиты их сумели опередить. Новый замок, воздвигнутый выше по течению от Полоцка, позволял московским властям надежно контролировать течение Западной Двины юго-восточнее Полоцка и прикрыть с тыла Сушу/Копье.
За всеми этими перипетиями «войны крепостей» мы совсем забыли о посольстве Ф. Умного Колычева со товарищи. После долгого пути, сопряженного со многими трудностями и лишениями (сам Колычев писал об этом потом Ивану Грозному, что-де «из-под Орши пошли есмя апреля 4 день, на Святой неделе в четверг, а вели, государь, нас приставы тою дорогою, куда преж сего твои государевы послы не хаживали, тесными месты, и держали, государь, нас по многим местом: в Борисове три дни, в Менску десят ден, а пол Новым городком десять недель в поле, а дворов нам стояти в Новом городке не дали; а в Волковыйску, государь, нас держали девять ден, и недодачи в кормех были многие, и кормов нам приставы продавати не велели, и безчестья, государь, и убытки нам и твоим государским дворяном от приставов были многие, и людем нашим задоры и бои от литовских людей и от приставовых людей многие были, и людей у нас, государь, литовские люди многих скрали785, а сысков, государь, приставы о тех о всех делех нам не учинили»786), 24 июля посольство прибыло в Гродно.
Прием, оказанный русским послам, был далек от любезного787. Взаимная неуступчивость сторон только подливала масла в огонь. Русские послы, скованные жесткими инструкциями Ивана Грозного, фактически были лишены возможности маневрировать, а литовская сторона открыто шла на конфликт. Она вела себя так, как будто ее войско одержало великую победу и теперь московитам осталось только подписать продиктованные торжествующими победителями условия мира. О причинах, по которым Сигизмунд II и его паны рады вели себя таким образом, можно лишь догадываться, но факт остается фактом – дело зашло настолько далеко, что 2 августа литовские переговорщики пригрозили московским послам, что те за свое упорство могут и головы лишиться, как это случилось с неуступчивыми венгерскими послами к императору788.
В общем, взаимные препирательства продолжались, и если московские послы еще старались держать себя в рамках приличий, то литовская сторона и не пыталась скрывать своего раздражения. В ответ на упреки в неприличествующем поведении гордые московиты услышали, что «преж сего в Коруне Полской и в Великом Княжстве Литовском того не бывало, чтобы у Москвы ученья приимати»789. Как знак откровенного пренебрежения требованиями Ивана Грозного 12 августа на торжественном обеде, устроенном королем, приглашенные на него русские послы с изумлением увидели среди восседавших за обеденным столом литовских магнатов и дворян беглого князя Андрея Курбского, выдачи которого требовал русский государь790.
16 августа, приняв послов в последний раз, Сигизмунд II еще раз выговорил послам свое неудовольствие и изложил свое видение причин, которые довели отношения между двумя государями до столь печального состояния, после чего отослал послов обратно на их подворье, вернув привезенные ими от царя подарки-«поминки»791. Как еще можно расценить этот шаг короля, не назвав его откровенно враждебным и оскорбительным?
19 августа посольство Ф. Колычева покинуло Гродно и с пустыми руками двинулось домой. Как это уже было не раз в русско-литовских отношениях, дипломатия оказалась бессильна, и исход затянувшегося чрез меры конфликта должны были теперь решать воеводы и ратные люди с обеих сторон.
Отъезд послов домой и обратный путь был омрачен очередным инцидентом. 13 сентября из Орши послы тайком отправили во Смоленск к тамошним воеводам полоняника, некоего Ханку Соболева, с вестью, чтобы он «прислал им встречю на рубеже детей боярских и стрелцов, для того, что за ними идут многие люди литовские воинские, а говорят, что тем людем отпустя послов за рубеж, приходити на послов войною до Смоленска, толко не уйдут в Смоленеск». По слухам, теми воинскими людьми командовал Троцкий каштелян Ю. Ходкевич792.
Насколько соответствовали действительным намерениям литовских властей эти слухи – можно только гадать, но сам факт появления их весьма примечателен. В накаленной до предела атмосфере русско-литовских отношений даже такое событие, как нападение на послов, отнюдь не казалось невероятным, почему смоленские воеводы выполнили просьбу Ф. Колычева со товарищи и выслали на рубеж детей боярских и стрельцов с тем, чтобы сопроводить посольство до Смоленска.
И чтобы закончить с дипломатией и перейти снова к войне и тайным интригам, остановимся еще на одном сюжете, самым непосредственным образом связанным с миссией Ф. Колычева. 18 сентября 1567 г. русско-литовскую границу миновал гонец Сигизмунда II Юрий Быковский в сопровождении свиты из 8 человек. Спустя два дня он покинул Смоленск и поехал дальше в сопровождении приставов в Москву, везя с собою грамоту Ивану от его литовского «брата». Царь тем временем собирался на свое на дело на государево и 21 сентября покинул вместе со старшим сыном столицу, отправляясь в Новгород. Поэтому приставы по дороге свернули и повезли литовского гонца в Тверь, в село Медное, куда ехало и посольство Ф. Колычева с отчетом.
5 октября 1567 г. в Медном Иван Грозный принял Ю. Быковского, зная, каким образом принимали и чествовали его послов в Литве. Потому и прием литовского гонца был обставлен соответствующим образом. «И был посланнику государя на стану на Медне, – сообщал неизвестный подьячий Посольского приказа, – а стоял государь в шатрех (т. е. по-походному. – В. П.)». «А в кое поры был посланник у государя, – продолжал подьячий, – и в те поры государь был вооружен»793. И царь был не одни в доспехе – «и царевич Иван Иванович, и князь Володимер Ондреевич, и все бояре, и дворяне были в шатре в доспесех», а по пути к царскому шатру Быковскому пришлось пройти через строй детей боярских и их людей «перед шатром и по полем в доспесех»794.
Встреча, что и говорить, была более чем впечатляюща и символична. И сам государь и его свита, и его государевы дворяне и их люди, все «цветны и доспешны», символизировали собой силу и мощь Русского государства и готовность Ивана Грозного мечом довести начатое дело до конца.
Королевская грамота, доставленная Быковским, ничего нового к тому, что было известно в Москве прежде, не добавляла795. Естественно, что Иван принял гонца неласково. Сперва он выговорил посланцу за бесчестье, которое было нанесено его послам в Литве, а затем заявил Быковскому (слова эти стоит привести – неординарная личность царя Ивана в них просматривается более чем наглядно) буквально следующее. «Ты Юрья тому ся не диви, – говорил царь, – что мы сидим в воинской приправе во оружии; пришел еси к нам от брата нашего от Жигимонта-Августа короля со стрелами, и мы потому так и сидим»796.
