Так что же сообщал Битяговский? Он писал в своей грамоте, что, действительно, Букряба отпущен в Москву по королевскому слову и решению М. Радзивилла Рыжего и Григория и Яна Ходкевичей, а также подканцлера О. Воловича, «лятцкие паны и все Ляхове того не ведают и литовские люди, опрично Филона, старосты оршанского, на чем послан посланник пошел»897. Далее Битяговский сообщал сведения, которые могли в полной мере быть названы совершенно секретными. По его словам, при короле, находившемся в Варшаве, «людей воинских нет, а гетман Виленский в Менску с своим двором, а было при нем пенежных люден тысечи з две, и он отпустил их ко князю Роману (что, кстати, подтверждается перепиской гетмана с Сангушко. – B. П.), а князь Роман стоит в Белмакех посторонь Чашников, а опрично тех людей о князем Романом не сказывают (о том, что в распоряжении дворного гетмана было не больше 2 тыс. конных и пеших бойцов, говорят и польские хроники, подчеркивая малочисленность его войска. – В. Я); а на Уле ныне ротмистр Торновский (его рота в 1561–1566 гг. насчитывала по списку 150–160 «коней». – В. П.), а с ним посоха да Бирюля с казаки (еще примерно сотни полторы-две бойцов. – В. П.), а опрично того ни в которых городех собранья не сказывают»898.
На основании этой новости А.Н. Янушкевич сделал вывод, что, сообщая в частном разговоре эти сведения, Букряба тем самым выполнял устный наказ своего государя, который тем самым демонстрировал свои мирные намерения, отмечая при этом, что сообщенные гонцом сведения мало чем отличались от действительности899. Правда, несколько дальше историк дает подробную раскладку по количеству наемных литовских рот, конных и пеших, на осень 1568 г. Из нее следует, что в 12 конных ротах было по списку около 2800 «коней», а в 24 драбских, стоявших гарнизонами в отдельных городах и замках по русско-литовской границе, – примерно 3150, причем список последних был неполным900. И это без учета панских почтов, казаков и поляков! Так что остается вопрос: кто лукавит в данном случае, Букряба ли, выполняя волю своего господина, или же историк, выдавая желаемое за действительное? Во всяком случае, можно с уверенностью предположить, что в Москве особо не прельщались словами гонца – если на тактическом уровне русская разведка и допускала обидные проколы, то разведка «агентурная» сообщала приграничным воеводам, а значит, и «ставке» более или менее подробные и точные сведения о численности и расквартировании литовских войск.
Еще один момент из истории со встречей Букрябы взывает интерес. Посланный навстречу гонцу подьячий О. Григорьев должен был «выпросити» у литвина, «от короля ли идет ко царю и великому князю, или от королевы рады ко царья и великого князя бояром», и если от рады, то «его вопросити, от литовские ли рады или от полские, и от которых панов именем и х кому именем ко царя и великого князя бояром»901. Вопросы эти заданы были неспроста – ответ на них позволял определить, какой характер носит миссия Букрябы, насколько она серьезна. Кроме того, А.Н. Янушкевич писал о том, что во второй половине 1560-х гг. в литовском руководстве сформировалась группировка, которую, по его словам, можно было назвать «партией войны», В нее входили люди, непосредственно участвовавшие в боевых действиях и руководившие войсками на «фронтире». К числу этих «полевых командиров», заинтересованных в продолжении войны, он относил обоих Ходкевичей, Григория и Яна, Романа Сангушко, а также ротмистров-warlord’oB Ю. Тышкевича, Ю. Зеновича, Ф. Кмиту и некоторых других902.
Война, в особенности успешная, для литовской «партии войны» означала не только и не столько возможность прославиться и получить богатую добычу. Нет, представляется более важным другое. Война и победы на фронте позволяли членам этой группы, связанной прочными родственными и служебными отношениями, укрепить свои политические позиции в литовской элите и обеспечить более сильные позиции в том же споре вокруг условий объединения Литвы и Польши. Отсюда и стремление того же Г. Ходкевича оказать давление на Сигизмунда II с тем, чтобы вынудить его обратить пристальное внимание на ход боевых действий и принять в них участие.
Король же, напротив, с прохладцей относился к этой идее (кампания 1567 г. наглядно это подтверждает). Война, как рискованное и затратное дело, не прельщала Сигизмунда, склонного решать проблемы закулисными интригами, и к тому же усиление позиций «партии войны» в литовском руководстве явно не входило в его планы, ибо мешало реализации его замысла – объединения Польши и Литвы на более прочных, чем прежде, основаниях. Война, по мнению А.Н. Янушкевича, для Сигизмунда являлась не самоцелью, но средством дипломатической игры, и, как полагал исследователь, король, «не находя возможностей для ведения успешной войны… видел выход из кризисной ситуации, к которому привела Инфлянтская война, в заключении унии с Польшей и наращивании с помощью западного соседа ресурсной базы для участия в войне»903. Правда, есть одно но. Если исходить из того, что Сигизмунд желал перезаключить унию с Польшей на более «тесных» условиях и эта цель определяла его действия в эти годы, то напрашивается предположение, что, втягивая Великое княжество в Полоцкую войну и затем пассивно наблюдая за ее ходом, он тем самым и создавал условия для пресловутой Люблинской унии, в результате которой Литва была разделена904, ослаблена и «инкорпорирована» Польшей. «Партия войны» в итоге, получается, подыгрывала королю, а канцлер М. Радзивилл Рыжий, ратовавший за выход из войны любой ценой, видя в этом единственный путь для спасения Литвы, оказывался в одиночестве905.
Позиция московской правящей элиты на этом фоне как будто смотрится более цельной и единой – война до победного конца (что и подтверждает Земский собор 1566 г.). Расхождения начинались лишь вокруг вопросов о том, как вести войну и кто будет главным выгодоприобретателем от нее? Из-за скудости источниковой базы восстановить в такой же полноте, как в литовском случае, борьбу мнений при московском дворе не представляется возможным. Однако можно предположить, что трения между Иваном Грозным и оппозицией, светской и духовной, которые привели к кровавому исходу, были связаны, с одной стороны, с переделом власти при дворе Ивана, а с другой – растущим недовольством новгородской и псковской элит затянувшейся чрез меры войной и связанными с ней тяготами.
Любопытные наблюдения относительно новгородской служилой корпорации-«города» сделал в своем последнем исследовании М.М. Бенцианов. Он отмечал, что новгородский служилый город оформился в целом уже начале XVI в. и далее его состав фактически не менялся. «Это была самодостаточная структура, – писал историк, – специализирующаяся на выполнении службы возле границ Новгородской земли, обладавшая собственной элитой, производившая внутри себя перераспределение имеющихся земельных ресурсов», причем, что, на наш взгляд, немаловажно, эта корпорация очень скоро обрела новую идентичность. Эта новая идентичность была связана с усвоением московскими «сведенцами», продолжал исследователь, местных новгородских обычаев и традиций. В итоге, сближаясь с местным населением, усваивая его традиции, новгородские помещики одновременно отдалялись от представителей других служилых корпораций» и на протяжении нескольких последующих десятилетий новгородский служилый город развивался «в отрыве от основной массы служилых людей Московского государства»906.
