Я даже не был уверен, знает ли больная о моем участии. Я не собирался общаться с ней или как-то ее затрагивать. От меня требовалось одно: быть в операционной и иногда давать советы. Однако утром, в день операции, когда мы все собрались, двое коллег неожиданно попросили пройти к пациентке вместе с ними. Та ждала в предоперационной. Неохотно, но я согласился.
— Это тот врач, о котором мы вам говорили, — сказали они гордо, когда мы подошли к ее кушетке.
— О, из Сан-Диего. Наслышана, — сказала она.
Дотти, уроженке Австралии, было пятьдесят, но выглядела она на все шестьдесят пять, — ибо привыкла выкуривать в день по две пачки. У нее была сложная аневризма, для лечения которой требовался стент, и мне как раз предстояло объяснить, как его использовать. Мы улыбнулись и пожали друг другу руки, но я почувствовал какое-то давление. Теперь, когда Дотти знала, что я эксперт, я вроде как нес за нее ответственность, — а значит, должен был предложить ей молитву, как и всем своим больным.
Но рядом были еще двое врачей, и это была проблема. Как я мог перейти к молитве, если не я вел эту больную? Да это ведь даже другая клиника! А они еще и из других религий! И уместно ли здесь молиться? Меня же просто пригласили показать, как использовать медицинский прибор! Столько вопросов, ни одного ответа… наверное, не стану я молиться. Ну правда, неудобно. Бог все видит, он поймет и простит.
Мы немного поговорили с Дотти о том о сем, и я гадал, что делать дальше. Я чувствовал себя под ударом. Проделать нечто подобное в чужой клинике — это требовало совершенно другого уровня смелости.
И я умолк, надеясь, что другие врачи найдут хоть какую-то причину оставить нас наедине. Но нет. И когда наша беседа уже вышла за пределы обычного разговора о пустяках, у меня в голове вспыхнули слова: «Голова и плечи».
«Голова и плечи? — поразился я. — При чем здесь шампунь?»
[12].
Я взял ее за руку. Врачи молчали. Казалось, мои слова заставили их застыть на месте, — они стояли, словно изваяния, и смотрели в пол.
И вдруг я вспомнил о той части Библии, где Саул был помазан на царство над Израилем. Там говорится, что он был выше от плеч своих, чем его соотечественники, но, когда настало время взойти на царство, он спрятался в обозе
[13]. Вот и я прятался в обозе! И еще я почувствовал: Бог говорил мне, что двое коллег видели во мне наставника. Мой опыт был намного больше, чем у них, и мне не следовало скрывать его ни от них, ни от себя. И равно так же не следовало скрывать мое особое отношение к больным.
Этого хватило. Я понял, что по крайней мере предложу молитву. Я посмотрел на Дотти, улыбнулся и заставил себя сказать:
«Знаете, я привык молиться вместе с больными, когда им предстоит операция. Не возражаете, если мы и с вами помолимся?»
В глазах Дотти мелькнуло любопытство.
— Идет, — сказала она.
Я взял ее за руку. Врачи молчали. Казалось, мои слова заставили их застыть на месте, — они стояли, словно изваяния, и смотрели в пол. Когда я склонил голову, они быстро последовали моему примеру.
— Боже милостивый… — начал я молитву, в которой просил об успешном исходе ее операции. Когда молитва закончилась, оба врача словно пришли в себя, но не знали, что сказать. Дотти улыбнулась, как будто ей только что вручили подарок и она не знала, что с ним делать. Спустя мгновение она произнесла с замечательным австралийским акцентом:
— Спасибо. Никогда не слышала, чтобы доктор молился.
Бьюсь об заклад, двое других врачей тоже никогда о таком не слышали, подумал я.
Мои коллеги были гораздо менее словоохотливыми, когда мы вышли и начали готовиться к операции. Я нарушил молчание первым и, пока мы спускались по лестнице, заговорил о технической стороне дела. Это их успокоило. Видимо, они решили, что молитва — часть моего подхода. Вот так я научил их чему-то, чему и не собирался учить.
В тот день мы выполнили две операции. Обе прошли хорошо. На второй врач-мусульманин должен был куда-то уйти, и со мной остался Раджив — индус. Мы снова навестили больного в предоперационной. Ему требовалась установка стента в сосуды мозга. На этот раз я без колебаний попросил разрешения на молитву, больной согласился, и мы взялись за руки. Прежде чем я понял, что происходит, Раджив подошел с другой стороны каталки, взял больного за другую руку, а свободную протянул мне, и мы образовали небольшой молитвенный круг. Мой коллега крепко зажмурился и ждал, пока я закончу. Непросто выразить, как я был рад тому, что сдержанный и замкнутый Раджив пожелал оказаться «внутри» и прикоснуться к нашей духовной сфере! Когда мы закончили, его лицо озарилось улыбкой, и эта радость не исчезла, даже когда мы вышли из комнаты. Мы вели себя так, словно ничего не случилось, но я отметил, с какой легкостью мы обсуждали технические стороны предстоящей операции.
Этот опыт раскрепостил меня еще сильнее. Проблемы и преграды будут всегда. Я молился уже много раз, но я по-прежнему осознаю, что найдутся те, кому такое предложение покажется оскорбительным. Мне все еще нужна смелость, когда рядом находится любой посторонний человек, — например, приглашенный врач или студент. Я просто говорю, что привык молиться перед операцией, спрашиваю, все ли нормально, и смотрю, как кто отреагирует. Возражают редко.
Со временем моя работа стала не просто набором действий, а чем-то намного большим. Молитва, вошедшая в мою практику ради поддержки, стала призванием.
И если вспомнить, с чего я начал — о, это был долгий путь.
Механик в докторах
Хирурги нередко говорят, будто мы чиним людей, словно механик — машины. Но, насколько мне известно, я — единственный нейрохирург, начавший свой путь с автомастерской.
В юности я и не думал, что стану врачом. Я вообще мало о чем думал. В старшей школе у меня не было ни целей, ни мотивации. Учиться я ленился и брался только за то, что давалось легко. Родители были уверены, что колледж я не закончу, так что предложили мне пойти учиться на автомеханика. Я отверг даже эту скромную цель: я и так мог чинить автомобили и работал помощником на бензоколонке. Ничто в моей жизни не намекало на «высшую ученую степень», тем более на «медицинскую школу» или «хирургию головного мозга».
