Что поделать, клиника. Все по протоколу. Я бесился при мысли о том, что придется ждать еще два года, и упросил маму пришить мне к халату дополнительный карман. В нем я прятал набор для введения катетера. Теперь, когда я только слышал, что по интеркому передали «Синий код», я несся через семь лестничных пролетов, доставал собственный комплект и проводил операцию. Я быстро протирал место ввода антисептической салфеткой и вставлял иглу под ключицу больного. Все шло прекрасно. Я наслаждался вызовом. Уверенность хлестала через край. Я знал, что могу справиться с любой операцией, лишь бы дали шанс. Когда я видел, как темная кровь лилась в шприц, давая понять, что игла вошла в вену, я был в восторге, а резиденты, которые прибывали после меня — в ужасе. Я вдевал катетер и говорил с надменной улыбкой: «Рад помочь!» Сейчас я порой сожалею об этом рвении. По милости Божией мне везло, хоть я и считал это своей заслугой: почти каждая попытка была успешной, и я никому не причинил вреда, разве что некоторые сверстники от меня отдалились.
Если были другие способы продвижения вперед, я ими пользовался. Я узнал, что написание научных статей позволяло отправляться на встречи — передавать бумаги, — и давало свободное время. Более того, дорогу оплачивала резидентура. Да, конечно, нейрохирурги-резиденты писали научные работы, но вот написание их на первом году интернатуры, во время стажировки в общей хирургии, было необычным, — и более того, к великому огорчению моих сверстников, я написал не одну. Главный резидент выяснил, что я бывал на встречах чаще него. Это было весьма неправильно. В своей наивности я и правда полагал, будто все за меня лишь порадуются, — словно пленники, поддерживающие того, кто вырвался на свободу. Но никто не любит парней, идущих против правил. В первые годы своей семилетней резидентуры я использовал каждую возможность вырваться вперед. Если другие не хотели того же, меня-то что винить? Так к этому относился я. Они относились иначе — и винили.
В последние годы резидентуры я выучился на нейрохирурга. Выросло мое уважение к преподавателям, среди которых были специалисты с мировым именем, достойные глубочайшего уважения. Я завязал рабочие и дружеские отношения с другими резидентами, и мы вместе стремились достичь уровня, достойного нашей профессии. Желание добиться успеха стало уравновешиваться с желанием служить людям.
Я стал нейрохирургом и уехал в Пенсильванию на должность, которая позволила бы мне практиковать и открытую, и эндоваскулярную нейрохирургию.
Обширная практика давала мне массу возможностей оттачивать навыки. Я стал намного больше беспокоиться о больных. Сложных заболеваний было много, и моя карьера развивалась быстро. Я все так же писал труды и заметки, начал выступать с лекциями и много путешествовал. Моя уверенность в себе и мое мастерство возросли еще больше, и я планировал стать корифеем в сфере академической нейрохирургии.
Я должен был быть самым счастливым парнем в мире. Моя жизнь была динамичной, интересной и полной испытаний. Я мог считать себя героем, — ведь я спасал людей. Мечта сбылась. Но что-то было не так. Мне хватало внимания прекрасных женщин, я крутил роман с моделью, — но из моих отношений словно ушла жизнь. Все казалось пустым. Я заметил, что ненавижу дом и готов мчаться куда угодно, лишь бы избежать «нормальной» жизни. Шло время. Я перестал чувствовать радость от работы. Мне требовались все более сложные случаи, чтобы почувствовать азарт. В те дни я был на фронтах новой отрасли — эндоваскулярной нейрохирургии, только что возникшей и очень рискованной. «Обычная», рутинная, стандартная нейрохирургия оставляла меня с чувством невыполненного долга и недовольства жизнью. По правде, я просто впал в зависимость. Мне все время хотелось чего-то нового. Но тогда я просто хотел кого-то винить за свою «недоделанность» — и выбрал отца.
Папа не был особенно хорошим собеседником и редко говорил о своих чувствах. Как и у многих других, кого я знаю, отец никогда не говорил, будто любит меня, и никогда не хвалил, — по большей части критиковал. Все время, пока я учился в школе и колледже, он не хотел, чтобы у меня была постоянная девушка, — она могла препятствовать моей карьере. Теперь, когда у меня была карьера, я не умел строить нормальные отношения. Я думал только об этом и слал ему исполненные злости послания, где бичевал его мнимые пороки. Он никогда не отвечал. В моих глазах это было лишь подтверждением правоты. Между нами распахнулась огромная пропасть, но я всегда находил повод для оправданий, — ведь я мог обвинять хоть кого-то другого за постоянный страх и пустоту в собственной жизни.
Да, я винил отца, но жизнь моя лучше не стала. Как-то вечером я позвонил матери и стал высказывать, как злился на то, что отец так и не признал ни одного своего проступка, ни ответственности за то одиночество, которое я испытал. Она ненадолго замолчала, а потом сказала:
— Прости его. Тебе тоже есть у кого просить прощения. Ты и сам причинял боль другим.
Это было последнее, что я, восходящая звезда нейрохирургии, хотел услышать. Разве это не он должен извиняться? Не ему ли просить прощения? Если бы я простил отца, мне пришлось бы самому отвечать и за мою жизнь, и за мои неудачные отношения. Я бросил трубку, но не мог забыть ее слов. Да, я многим причинил боль. И я хотел прощения. Я должен был отпустить отца с крючка — и двигаться дальше. В ту ночь, в спальне, я сказал — возможно, Богу: «Хорошо, я прощаю отца. Я отвечаю за свою жизнь. Я больше его не обвиняю». Ничего особого не произошло. Мне даже не стало лучше. Впрочем, сейчас, вспоминая тот день, могу сказать, это было одно из самых важных решений в моей жизни. Мой выбор — простить — постепенно изменил мою душу, стал фундаментом моего будущего дела, и именно благодаря ему так изменился мой профессиональный путь.
Прошло несколько недель, и мне позвонили. Открылась вакансия в Калифорнии — место врача в клинике. С академическим госпиталем это было не сравнить, и прежде я только посмеялся бы. Но теперь во мне что-то поменялось. Стоило мне простить отца, и я вдруг понял, что желание прославиться ушло. Я больше не чувствовал, будто должен доказать что-либо ему или коллегам. И вместо того, чтобы отвергнуть работу, я ее принял.
Мой выбор — простить — постепенно изменил мою душу, стал фундаментом моего будущего дела, и именно благодаря ему так изменился мой профессиональный путь.
Было время, когда я хотел уравнять работу и досуг. Я хотел меньше работать и чаще общаться с людьми. Мечтал переехать туда, где климат был мягче. Амбиции всегда связывали меня с оживленной больницей, где можно было сделать престижную карьеру.
А теперь моей главной целью была не слава — меня гораздо сильнее влекла хорошая погода.
Я решился и в тридцать два года пошел ва-банк, оставив академическую должность в Пенсильвании ради клиники в Сан-Диего. Моя жизнь изменилась в мгновение ока.
Вместо того чтобы пахать как вол и злиться на нервы и холод, я играл в пляжный волейбол и любовался потрясающе красивой природой. Я уже и не помнил, когда у меня выдавалась свободная минутка, — а теперь мог даже бегать трусцой и просто думать о том о сем, в том числе и о жизни.
В те дни я хорошо себя чувствовал и считал, что получал от жизни то, что заслужил. Я прошел путь от мальчика с заправки до нейрохирурга — и доказал, что мечта может сбыться, если постараться. Тех, кто не смог преодолеть обстоятельства, я считал слабаками. В глубине души я, наверное, даже считал себя лучше тех, кого лечил, — если бы они занимались здоровьем, говорил я себе, если бы заботились о нем, то у них и проблем бы не было.
