Он мог слабо шевелить левой рукой и левой ногой — но правую половину парализовало. Я надиктовал медсестре список лекарств — стероиды и еще кое-что для уменьшения отеков. Мало ли, может, из-за них аневризма или вена давит на спинной мозг?
— Все же было нормально, — сказал Сэм, его голос дрожал от отчаяния и плохо скрытого гнева. — Когда я буду здоров? Что со мной?
— Не знаю, Сэм, — признался я. — Мы сделаем все возможное. Давайте ждать.
Торжество превратилось в неопределенность, граничащую с отчаянием. Я видел, как человек, сошедший здоровым с операционного стола, теряет способность двигаться. И я ничего не мог сделать. Я несколько часов прокручивал в голове различные операции или варианты, способные хотя бы вернуть и сохранить изначальный результат. Ответ ускользал, и я просил помощи, надеясь на подсказку коллег, — но они все как один уверяли, что любое лечение грозило новым, более высоким риском. Мы сделали все, чтобы победить опухоль. Сэм должен был восстановиться сам.
Я навещал его когда только мог, надеялся и даже ожидал, что силы вернутся к нему в любое мгновение. Но мои надежды оказались напрасными. Его руки и ноги теряли чувствительность. Сэм впал в ступор. Опухоль давила на спинной мозг, блокировала сигналы от головного, и паралич медленно полз по его телу.
Прошла ночь, за ней день, и паралич стал полным. Сэм не чувствовал ничего ниже шеи. Это был худший исход. Хуже, наверное, была только смерть, — впрочем, многие со мной бы не согласились.
Я жил как автомат. Я будто сам утратил чувства. Сознание не могло справиться с горем. Горе от неудачной операции редко бывало столь сильным, — но я не мог позволить себе роскошь отдыха. У меня был охваченный ужасом больной и его разгневанная и перепуганная семья. Чувства могли подождать. Сейчас настало время решений. Я должен был пережить эту трагедию. Более того, у меня была назначена очередная операция, и я не мог отвлекаться на мысли о Сэме.
Я навещал его еще несколько дней. Мы каждый раз молили Бога исцелить паралич. Вместе с нами молились сестры. Может, подумал я, опухоль спадет, и тогда спинной мозг восстановится? Может, Сэм начнет двигаться так же внезапно, как перестал?
— Доктор Леви, когда я поправлюсь? — спрашивал он каждый день. — Когда я буду ходить?
Так проходили дни, и чем дальше, тем сильнее возрастал риск того, что паралич останется навсегда.
Паралич грудных мышц привел к обширной пневмонии. Я видел, как он страдает, и меня пронзало дикое чувство вины, — хотя я все еще считал, что провел операцию почти идеально. Сомнения и тревоги грызли мне душу, точно шакалы. Моя уверенность таяла на глазах. Как это могло случиться? Я утратил хватку? Неверно смешал клей? Мало советовался с другими? Может, мне вообще не стоило проводить эту операцию?
И еще в глубине души я считал, что меня предали. Неужели молитва не смогла такое предотвратить? Разве мы не просили Бога о хорошем исходе? Я ведь просил молиться о нем даже прихожан нашей церкви, — хотя никогда не делал этого прежде! Или это не я часами ломал голову над тем, как провести операцию? Или это не я просил у Бога мудрости? Как Бог позволил этому случиться? Как Он мог так отнестись к Сэму? У Сэма была цель в жизни! Он учился и хотел лучше исполнять свою работу. Почему именно он? Из всех моих больных — почему он? Чувства пустоты и потери пронизывали каждую минуту моей жизни, и их ничто не могло остановить.
Я навещал Сэма и не оставлял молитв. Но я видел, что он на грани. Он обезумел от отчаяния и безутешности. Он только и спрашивал, как ему снова начать ходить и шевелить руками. Я уже начал думать, что пневмония, возникшая после операции, станет для него благословением: добьет и избавит от страшной участи паралитика. Может, это и был единственный приемлемый для него исход? Суровая милость Бога? Словно в насмешку надо мной, пневмония отступила перед антибиотиками, и стало ясно, что он будет жить, — но совершенно не так, как прежде.
Я мог бы уйти на месяц в отпуск и оправиться от этого случая. Но в графике уже стояли операции на следующей неделе. Я никогда не отменял их из-за неудачного исхода другой — и не хотел начинать. По правде, у меня даже не было сил позвонить больным и отменить операцию. Я был безумно зол на Бога. Я доверял Ему, а Он меня предал. Смогу ли я снова работать? Или я просто испугался, что Бог оставил меня? А может, все еще хуже? Может, Он никогда со мной и не был? Может, я все это придумал? Первое серьезное дело, первая по-настоящему рискованная операция — и Бог покинул меня. Я был один — совсем один.
Со дня операции Сэма прошла неделя. Я шел на другую операцию, но совершенно не думал о ней. В моем сознании был только Сэм. Сэм, разбитый параличом. Сэм, лежащий в другом крыле больницы. На ватных ногах я поднялся по лестнице в предоперационную. Я чувствовал себя бездушной машиной. В этом не было ничего хорошего. Но нейрохирурги обучены блокировать чувства и действовать на одной только воле. Меня научили спокойно воспринимать трагедии, не поддаваться страху и не показывать неуверенность. Сэм был моей первой катастрофой с тех самых дней, как я начал молиться о больных, — и, как часто бывает у хирургов, перед ней померкли все мои прежние успехи. Я на автомате улыбнулся сестрам и притворился, будто все хорошо, так же механически прочел историю болезни и просмотрел документы для операции. Любое теплое чувство, которое я проявлял, было напускным. Моя душа заледенела. Жизни во мне было не больше, чем в зажимах и скальпелях, разложенных на хирургическом столе.
Первое серьезное дело, первая по-настоящему рискованная операция — и Бог покинул меня.
Настало время идти к первому больному после Сэма — и просить его согласия на молитву. Я колебался. Столько всего мешало… Больной ждал в предоперационной, за шторами отсека. Будем ли молиться вместе? Буду ли я молиться за него один? Да и могу ли я? Я не чувствовал Бога. Я и себя-то не чувствовал. Какая-то отстраненность и одиночество… В тот миг мне казалось, что лучше вообще уже никогда не молиться. Это будет хотя бы искренне. Да и зачем, если исходы так непредсказуемы?
Почему Бог не откликнулся на мою молитву о Сэме? Из всех моих молитв эта должна была войти в топ! Он отвечал на молитвы о многих других, которые — как я считал тогда в своей узости — заслуживали этого меньше. Но на этот раз молитва не помогла, и вместо того, чтобы стать героем, я оказался орудием разрушения. Если бы не моя операция, его бы не парализовало! По крайней мере не сразу! Значит, вот какую награду я получил, рискнув молиться вместе с больными?
Я открыл душу им и Богу, я стал уязвимым — и Бог отплатил мне провалом? Тогда благодарю, но нет. Я вернусь на привычные рельсы, снова окружу себя ореолом совершенства и скроюсь за иллюзией всевластия. Не надо мне никаких чувств. Пусть их заменит безопасность. Любезные манеры — и дистанция.
Боль и разочарование — вот что оставил в моей душе случай Сэма.
А еще сомнения в том, будто Богу есть до нас дело.
* * *
Конечно, в моей практике это была далеко не первая операция с осложнениями. Порой операции проходили плохо. Иногда они ничего не решали. Но с тех пор, как я внес в свою практику молитву, я никогда не испытывал ничего сравнимого с этим мучением. Молитва усилила мои надежды — и все обернулось так, словно меня провели на доверии. Слышал ли меня Бог? Откуда мне знать, если я не могу Его почувствовать? Ну не помолюсь я сегодня — и что, это мне хоть как-то повредит?
