Я встал рядом с Анет, подготовил направляющий катетер для инъекции, взял шприц, всадил иглу в микрокатетер — и начал вводить клей. Все осложнялось еще и тем, что я был в вене, и клей шел против потока крови. Тек он ровно; постепенно заполнил большую вену с правой стороны головы и начал к ней прилипать. Когда мне остановиться? Я по-прежнему давил на поршень, не сводил глаз с экрана и неотрывно наблюдал за тем, как густеет клей.
Так, хватит. Я прекратил давить, потянул поршень на себя и вынул микрокатетер. Все, решение принято. Пути назад нет. Клей все густел, а я мог только ждать, что покажет ангиограмма. Техники установили камеры над головой Анет, я ввел контраст, запустил очередную ангиографию — и кадры замелькали, заставив мое сердце плясать от радости. Я закрыл вену и почти уничтожил фистулу. Слава богу! Шесть часов — но мы все же загнали мяч в лунку!
На то, чтобы ребенок уснул, требуется немало времени. Иногда столь же уходит на то, чтобы он проснулся. Анет спала почти восемь часов. В себя она приходила очень медленно. Я и сам был так утомлен, и мысленно, и физически, что едва двигался. Я встретился с малышкой и матерью уже в палате, когда Анет проснулась и шевелила руками и ногами.
— Какая умница! — улыбнулся я и сел с ней рядом. — Ну-ка, пошевели пальчиками. Так, а теперь ножками пошевели. — Она и без моих указаний справлялась прекрасно. Я встал и обернулся к матери. В душе словно пели птицы. — Кажется, она в порядке.
Мать просто кивнула, и я заметил, что она плачет. Да, у всех нас был долгий и трудный день. К моему удивлению, я тоже прослезился.
— Господи, благодарю Тебя за помощь! — воскликнул я. — Умоляю, исцели малышку! Аминь.
Это была одна из самых тяжелых операций, которые я когда-либо делал. Измученный, я вернулся домой и рухнул в постель. В голове крутились картины дня. Я спал сном младенца, когда два часа спустя мой пейджер вдруг запиликал. Я нашарил его рядом и позвонил на номер: ответил дежурный педиатр. Анет внезапно прекратила дышать. Ее подключили к нагнетателю, который сохранял ей жизнь, но она не реагировала ни на какие раздражители. Я вскочил с кровати, нацепил первую попавшуюся одежду и рванулся к двери.
И вновь после молитвы что-то пошло не так. Жизнь Анет теперь была в серьезной опасности.
Компьютерная томограмма показала кровотечение на правой стороне мозжечка — в заднем мозге. Увеличенные мозговые желудочки — полости с жидкостью — давили на все вокруг. Что-то пошло не так, и жизнь Анет теперь была в серьезной опасности.
Мы просверлили в черепе Анет дыру и установили в мозг дренажную трубку: отводить давящую жидкость. В пять утра малышку увезли на срочную операцию: удалять кость в задней части черепа. Мы надеялись, это снимет давление с распухшего мозжечка. Я ожидал, что Анет очнется, как только мы удалим кость и как только снизится давление.
Она не очнулась.
Мы сделали МРТ.
Снимок показал восходящую грыжу. Задний мозг набух и давил вверх. Сердце стиснули ледяной рукой: я увидел пораженный ствол мозга. Да, Анет проснется нескоро. Если проснется. Она могла остаться «овощем» на всю жизнь. А нам оставалось только одно — ждать и смотреть, как борется за жизнь ее тельце.
Прошло несколько дней. Анет не проявила никакой неврологической активности. Она не очнулась и даже не шевелилась. Я встретился с ее родными: обсудить всю тяжесть положения. Они ждали моего совета, но я не знал, что им сказать. Раздавленный отчаянием, я мог только отвергать одну идею за другой. Держать ее на дыхательной трубке мы могли не больше нескольких недель, а дальше — только трахеостомия, дыра в гортани и аппарат. Да, так бы она выжила даже «овощем».
Варианты сокращались. Состояние Анет оставалось прежним.
Родителей это уничтожило. Нет, они знали, что операция серьезна, но видеть своего ребенка в коме, не зная, будет он жить или умрет — к такому нельзя быть готовым. Да и никто из нас такого не ожидал. Мы молились на каждой встрече — но, как и прежде, все было напрасно. Ничего не менялось.
Сперва мне показалось, что вера не так уж много значит в их жизни. Но однажды, зайдя к Анет в палату, я увидел ее отца с Библией в руках. К тому времени о девочке узнала вся клиника — и за нее молились все. Непрестанный приток людей походил на животворную кровь: они приходили в палату, молились и уходили. Это не пробудило Анет — но вернуло к жизни ее родителей. Казалось, они благодарны и почти очарованы той любовью, которую проявили к их дочери совершенно чужие люди. В беде их поддержало общество — частью которого они были, даже об этом не зная.
Имя девочки внесли в национальные молитвенные сети: об этом я узнал от матери Анет. Тысячи людей молились за малышку и за меня и просили об этом других. Помню, меня слегка кольнуло: я до сих пор дрожал за репутацию. Увидеть свое имя в молитвенной сети; услышать, как люди молят Бога исправить твою ошибку и остановить кровотечение, к которому привела твоя операция, — любого эгоиста искорежит. Но я немедленно наступил гордыне на горло: дело меня не касалось. Речь шла об Анет. Более того, я первым заговорил о молитве.
И все же страх брал свое. Мать Анет скрутили преждевременные схватки, и ей пришлось сидеть в кресле-каталке, чтобы не начались ранние роды. Она могла приподняться лишь на несколько секунд.
— Я такая никчемная, — твердила она сквозь слезы, когда мы виделись. — Я так нужна дочке… Но я даже встать не могу.
Так проходили дни. Несмотря на все наши молитвы — и на все усилия медицины, — состояние Анет не улучшалось. Мы не могли больше держать ее на аппарате. Родители должны были решиться: либо мы делаем трахеостомию и поддерживаем жизнь дочери на дыхательном аппарате — либо вынимаем временную трубку, отключаем машину и смотрим, выживет ли девочка. Они очень серьезно обдумывали обе возможности. Учитывая мрачные перспективы и вероятное состояние «овоща», угрожавшее Анет, я думал иногда: что, если Бог именно сейчас дал им двойню и так хоть отчасти восполнится потеря малышки? Решать предстояло быстро.
Непрестанный приток людей походил на животворную кровь: они приходили в палату, молились и уходили. Это не пробудило Анет — но вернуло к жизни ее родителей.
У матери, которая оставалась у кроватки день и ночь, скорбя о дочке, начались схватки, и ее положили в больницу: пытались остановить ранние роды. Я узнал об этом утром, когда пришел в клинику. Врачи считали, что причиной схваток стал стресс: мать слишком страдала, глядя, как умирает ее девочка. Для появления двойняшек было слишком рано. Легкие еще не развились, и дети могли не выжить. Теперь смерть грозила всем троим детям.
Я вышел в коридор. Меня словно распотрошили. Состояние Анет держало нас в таком напряжении, что мне казалось, хуже новостей я уже не услышу. Две недели я пребывал в каком-то полусне, словно боксер, пропустивший хук в голову, и новый удар швырнул меня на канаты. Где Бог? Почему все так плохо, мы же молимся! Я добрел домой и упал ничком на ковер в гостиной.
— Господи! — шипел я. — Что Ты творишь? По-твоему, им не хватило? Анет в коме! Мы все время молимся, вся страна молится, и ничего не происходит! Я провел блестящую операцию, а теперь трое детей умрут или станут инвалидами! Почему Ты ничего не сделал? Не видишь, что происходит? Где Ты?
