Я был изнурен. Я гневался на Бога, равнодушного и далекого. Я хотел увидеть, как проявятся Его сила и любовь, и этого не происходило. Я уснул с обидой в сердце и в ту ночь я видел яркий сон: зал суда, и Я был прокурором, Бог — судьей. Я указывал на Него обвиняющим пальцем и требовал ответа на вопрос: «Почему?» Вдруг открылись двери, в зал вошла Анет — она была чуть старше, но я знал: это она, — и заняла место свидетеля. Она сказала только одну фразу, я не расслышал, что именно, но Бог улыбнулся, и я понял, что дело закрыто. Я отказался от обвинения, опустил руку, и меня прожег стыд. Все изменила одна-единственная фраза. Затем сон оборвался.
Я проснулся с чувством, что винил Бога несправедливо. Я многого не знал о судьбе Анет. Да и об остальных своих больных я тоже почти ничего не знал. Почему я не понял этого раньше? Все знает только Бог. И Он добр и достоин доверия. Собираясь в клинику, я кое-что для себя решил. Хотя в том, что случилось с Анет и ее родителями, я не видел ничего хорошего, я все еще мог поверить: Бог добр. Я мог выбрать веру в то, чего не мог увидеть и почувствовать, и я сказал: «Если я хоть что-то знаю, так только то, что Бог добр». Слова придали мне сил, и я ощутил прилив уверенности.
Еще я понял другое: источником моей злобы был эгоизм, — по крайней мере отчасти. Я злился, ведь моя долгая и сложная операция принесла больше вреда, чем пользы, и теперь я не мог ответить родным Анет, выживет ли их дочь, и чувствовал себя ни на что не способным ничтожеством. Мне было плохо, и я винил в этом Бога. А теперь, этими словами, я отдал все — и свое «доброе» имя, и все, что было не в моей воле — в руки Бога, независимо ни от чего. В конце концов, жизнь Анет — равно как и моя жизнь — была в Его руках.
Когда я пришел в клинику, то ясно понимал: мне нужно изменить атмосферу в комнате Анет. Детские отделения интенсивной терапии — возможно, одни из самых гнетущих мест на всем белом свете, — пронизаны гневом и ненавистью к Богу. Пока оплетенные трубками дети цепляются за жизнь, а аппараты гонят в их крошечные легкие воздух, мы задаем только один вопрос: «За что?» Неужели мы надеемся, что ответ даст нам утешение, даже если мы его получим? Именно здесь многие совершенно теряли веру. Я видел: семья Анет все больше сомневается в доброте и милосердии Бога. Тянулись дни, лишенные надежды, а мы все гадали: почему Бог позволил этому случиться с невинным ребенком?
— Я надеялся, все будет иначе, — честно признался я, когда мы с родителями Анет стояли рядом с ее колыбелькой. Она лежала неподвижно и беззвучно. Мерно шелестел дыхательный аппарат. Смерть или долгое умирание в коме — такими были самые вероятные исходы. Но я сохранил эти мысли при себе.
— Не знаю, что делать, — признался я. — И это смущает, ведь я должен. Но я знаю одно: Бог добр и милосерден. И это так, пусть даже здесь, в этой палате, все выглядит иначе. И я решил: что бы мы ни выбрали для Анет, мы должны, как и прежде, приходить сюда и говорить вслух о Его доброте и милосердии. Мы будем вместе и плакать, и смеяться, и решать, и верить в Его милость.
Они кивнули. Поделиться верой в тяжелые времена — возможно, это даже благородно. Мне показалось, их вера возросла.
— Давайте встанем рядом с ней и вместе скажем то, во что мы истинно верим, — предложил я.
Мы подошли к колыбели, ненадолго замолчали, и родные Анет начали повторять вслед за мной короткие фразы.
— Пусть я не понимаю причин и целей всего, что случилось… я говорю, что ты добр и милосерден, Господи… Милость Твоя на все времена… И пусть я не вижу Тебя и не чувствую… Но Ты любишь Анет сильнее, чем мы… И Ты знаешь, что для нее лучше.
Детские отделения интенсивной терапии пронизаны гневом и ненавистью к Богу.
«Ты любишь Анет сильнее, чем мы». Эти слова пронзили мое сердце. Я плакал без стыда, когда услышал, как родители Анет сквозь слезы провозглашают эту веру. Конечно, это так, подумал я. Иначе и быть не может. Почему я не подумал об этом раньше?
— И что бы ни случилось, — продолжил я, — и как бы долго это ни продлилось… мы будем приходить… мы будем говорить, что Ты милостив и добр… и восхвалим Тебя, ибо Ты достоин почтения.
Малышка в колыбели была на пороге смерти. Но почему-то мне казалось, что мы победили. В комнате повеяло теплом. Мы отбросили сомнения, мы прекратили обвинять, и пришел покой. Мы даже улыбнулись друг другу — впервые за две недели. Мы уже не винили Бога. Мы почитали Его и верили в его доброту и милость, даже не видя их. Мы отдали Анет в руки Божьи и знали: Бог не оставил нас и не оставил Анет, и все будет хорошо.
Когда я покинул палату, у меня была новая цель: провозглашать, что Бог милостив и добр, — и если будет необходимо, то даже вопреки всему. Я видел в этом возможность, которую мог упустить только безумец. Когда в жизни все хорошо, легко говорить, что Бог милостив, — и не нужно особой веры. А здесь, чтобы поверить в это, вера требовалась — иная, чистая, детская. Я вспомнил, как доверилась мне Анет, когда я позвал ее в кабинет. Она немного колебалась, но подошла прямо ко мне; она верила, что я не сделаю ей ничего плохого. Именно такой веры Бог и ждал и от меня, и от всех нас. Анет, даже не зная об этом, дала мне бесценный урок, едва не стоивший ей жизни, — и я прошел испытание.
После нашей встречи у матери Анет прекратились схватки. Беременность стабилизировалась. Когда мы встретились снова, родные Анет были все так же спокойны. В палате появились не только слезы — но и улыбки. Иногда мы даже смеялись. Прошло еще несколько дней, и мы решили отключить Анет от аппарата и не делать трахеостомию. Мы доверились Богу. Если Он хочет, чтобы девочка выжила, она выживет и без нагнетателя.
Мы еще раз встретились за день до отключения машины. Когда я вышел из палаты, то увидел, как бабушки и дедушки Анет — обе семьи, — со слезами обнимают друг друга на скамейке у клиники. Наше долгое путешествие подходило к концу.
Мы отключили аппарат на следующее утро, в присутствии родителей Анет. Теперь у нее не было дополнительного кислорода. Мы смотрели на ее маленькое неподвижное тело и вслушивались в зловещий хриплый свист, развившийся за те недели, пока в ее трахее торчала пластиковая трубка. Услышав его, я вздрогнул. Никто не произнес ни слова, но все знали, что будет дальше. Дыхание Анет будет слабеть и наконец прекратится — и в тот миг, когда это случится, семье придется пройти новое испытание: преодолеть горечь смертельной утраты и жить дальше. Мы молча ждали. Тревожно запищал монитор: кислорода в крови становилось все меньше. Казалось, девочка боролась за жизнь.
Я обернулся к медсестре и попросил принести лекарства, чтобы малышке было легче дышать. Хрипы немного стихли. Ей хотя бы не придется тратить столько сил, подумал я. Мать смотрела на дочку с грустью, но в то же время с чувством глубокого покоя и решимости. Ее родители — и родители отца — выглядели так, будто кто-то вырвал у них сердца и растоптал их о пол. Я оставил их и попросил медсестру позвать, если что-то случится. Она поняла, о чем именно я говорил.
В тот день я провел еще несколько встреч, но забыть об Анет не мог ни на мгновение. Я все ждал тревожной трели звонка — и той минуты, когда сестра принесет мне скорбные вести. Но ко мне никто не пришел. А когда я разыскал сестру сам, та сказала, что кислород у девочки упал лишь незначительно, а потом держался на должном уровне без аппарата.
