Как я мог сделать то же самое? Почему заглушил интуицию? Почему слушал других, а не себя? Утратил навыки, зоркость, здравый смысл? И что теперь будет с Кеном? Мало ему этой белой кляксы — так еще и окривеет!
«Это я? Это все я?» — твердил я себе, не в силах поверить. Голова шла кругом. Когда я думал, что натворил, меня тошнило. Но не было времени витать в раненых чувствах. Родные Кена — жена и родители — ждали моего решения в приемной. Я попытался прийти в себя, прежде чем направился к ним.
Словами не выразить, что со мной творилось. Я провел операцию и нанес больному невероятный вред.
— Я заделал сосуды, которые питали опухоль, — сказал я. Так, теперь глубокий вдох. — Но случился один из рисков, о которых мы говорили. Повредилась кожа на лице. — Я видел, как они вздрогнули. — Без ущерба не обошлось. Насколько он велик, мы не знаем. Еще может понизиться зрение. Кену сейчас очень больно, но я хотел бы проводить вас к нему.
Я вел их в палату и корил себя как мог. Почему я позволил такому случиться? Я умирал от чувства вины.
Мы пришли в отсек. Кен стонал от боли. Сестры дали ему морфий, и он уже не метался, но обычной дозы едва хватало, а повышать мы не рискнули, боясь остановки дыхания.
Жена бросилась к нему и стала гладить по голове. У Кена распух глаз. Белый крем еще сильнее подчеркивал травму. Родители помогли его успокоить, и я поднял ему веки — проверить зрительный рефлекс.
— Кен, видите мою руку? — спросил я.
— Голова болит! — застонал он. — Болит!
— Кен, сколько пальцев? — Я не унимался.
— Не знаю! — он замотал головой. — Больно!
Наконец морфий подействовал, и Кен снова впал в ступор. Я обернулся к его жене и родителям.
— Пока я ничего не могу вам сказать, — сказал я. — Придется подождать и проверить позже. Я хотел бы помолиться за него, если вы не против.
Они одобрительно кивнули, и я положил руку ему на лоб. Эта молитва предназначалась не только для Кена, но и для меня. Я должен был говорить с Богом о страшных последствиях своей ошибки.
— Господи, мы знаем, Ты здесь, даже если не видим Тебя, — начал я. — Знаем, Ты любишь Кена. Прими же нашу молитву. Исцели его лицо и глаза…
Я замолчал. С чего это Богу устранять мои огрехи? Он ведь не обязан мне помогать. Да и стоит ли просить? И все же я продолжал — на одной только вере.
— Молим Тебя, дай нам покой и мир… всем нам, — закончил я. — Во имя Иисуса, аминь.
Душевная боль мешала мне говорить. Но я знал, что поступаю верно. Я должен был просить Бога о помощи. Речь шла не обо мне, а о здоровье Кена.
Когда молитва завершилась, я вышел и вернулся в отделение. Уже настал вечер, но я не мог заставить себя уйти домой. Оставив больницу, я предал бы Кена и его семью — так мне тогда казалось. Я засиделся допоздна — оформлял документы, занимался чем угодно: такое вот было покаяние. Несколько раз я проведывал Кена и наносил ему крем. Наверное, тоже из чувства вины: обычно этим занимаются сестры, и я прекрасно это знал — как и то, что этот крем, скорее всего, бесполезен, ведь травма была внутри. Но я все равно размазывал этот крем — так мне было хоть чуточку легче.
Домой я ушел глубокой ночью, и начался недельный кошмар. Я не мог есть. Не мог думать ни о чем другом. Кен, Кен, Кен… В голову бил кузнечный молот. Это я его ранил, я, я, я… Теперь его ждет пластика. И, не дай бог, слепота. Не вернуть, не исправить. Я снова и снова прокручивал в сознании всю операцию, будто личную травму. Да, я знал, что риск есть. Но ущерб от моих операций еще никогда не был столь явным. Меня преследовали страхи. А если я плохой врач? А если я потеряю работу? А если Кен и его родные подадут на меня в суд? И та моя нерешительность на операции… может, Бог предупреждал меня? Может, Он призывал меня прекратить? А если так, то я не послушал — и причинил боль тому, кто мне доверился. Ведь Кен не хотел операции…
Наряду со страхом нахлынула беспричинная ярость — на себя, на хирурга, на техника, который подбил меня продолжать, хотя я этого не хотел. Я снова понял — и мысль заставила меня содрогнуться, — как мала в нашей сфере граница между великим благом и огромным вредом. И дело было не в клее. В нейрохирургии сфера применения инструментов очень узка, а использовать их порой нужно со сверхчеловеческой точностью, иначе они превращаются в орудия гибели.
После операции прошел день. Потом еще один. И еще. Я каждый раз просыпался, надеясь, что все это сон. Однажды мне реально приснилось, что операция прошла хорошо, — и я был в этом абсолютно уверен, но только до того момента, пока не добрался до больницы, не взглянул под повязку Кена — и не воскресил свой кошмар.
Я проведывал его по три раза в день. Пораженная область сменила белый цвет на серый. Его перевели в отделение интенсивной терапии. Медсестра все время колола ему морфий: только так можно было сдержать боль. Она не прекращалась — и могла пройти, только когда умрет ткань.
Я постоянно встречался с его родными, подбодрял, утешал, и не мог понять, их ли я утешаю — или себя самого. Когда боль отступала, Кен, казалось, благосклонно принимал мои визиты и молитвы. Я поддерживал его как мог. Его жена и родители черпали силу в моих словах. Они пытались поддержать Кена, и это было только начало. Операцию по удалению опухоли никто не отменял: более того, к ней уже готовились. Впрочем, семья держалась на удивление стойко, и все трое сказали, что очень ценят наши совместные моления.
Черному цвету нет места в нашем теле — это цвет смерти.
Через неделю мы узнали, что зрение Кена не пострадало. Размытость восприятия была временной; возможно, ее вызвал отек вокруг глаза. К несчастью, с лицом все обстояло иначе. На третий день небольшой участок в центре раны начал чернеть. Пятно разрослось и захватило всю прежде белую область. Черному цвету нет места в нашем теле — это цвет смерти.
Теперь даже пластика, пусть и необходимая, была бессильна вернуть Кену прежний облик.
Пока Кен восстанавливался, проходя сквозь боль и страдания, я начал распутывать гордиев узел сожалений и пытался найти смысл в своем поступке. Я не спрашивал Бога: «Почему Ты позволяешь людям страдать?» Я задавал другой вопрос: «Почему Ты позволил, чтобы это случилось по моей вине?»
Я вошел в крутое пике и падал в бездну раскаяния. Мне был известен только один выход: открыть Богу грехи, обрести Его прощение и попросить о благодати. Теперь этого явно не хватало, ведь преступление совершил я сам. Других наставлять легко. Теперь мне предстояло принять свое собственное лекарство и поверить, что я смогу исцелиться, если Бог меня простит.
Я позвонил другу, который мог бы понять и помочь, — хирургу и христианину. Многие, особенно врачи, говорили мне: «Это часть риска операции. Он обо всем знал, когда соглашался». «У всех бывают сложности. «Вам просто нужен отпуск». «Вы сделали много хорошего, подумайте об этом». Шаблонные фразы. Нет, конечно, это утешало, и я был признателен, но я был в плену вины и не мог освободиться. Я рассказал другу обо всем, что случилось, — и даже о том, что от горя не могу есть.
