— Господи, прошу, дай мне ясные мысли и умение верно судить, — попросил я.
Они требовались мне как воздух.
Операция началась. Я провел катетер в нужное положение и готовился заклеить сосуды — и тем самым блокировать часть мальформации.
— Мы на месте. Что скажете, доктор? — спросил я.
Он стоял позади и смотрел на большой видеомонитор, куда мы вывели изображение руки Ниры — во всей ее анатомической красе.
— Все нормально, — одобрил он. — Клейте.
Я отошел к столу — смешивать клей — и у меня возникло стойкое чувство, что продолжать операцию нельзя. Я замер.
Время, мне нужно время!
И вновь эта борьба с самим собой. Я что, уже себе не доверяю? Опять игры разума? Или напротив — внутренний голос? Может, Бог откликнулся и дал мне ясность мыслей? Я вернулся к операционному столу и снова взглянул на ангиограмму.
— Знаете, доктор, давайте не будем спешить, — сказал я. — Надо кое о чем подумать.
Прекратить операцию и не лечить больного — одно из худших решений, какие только может принять хирург.
Он посмотрел на меня как-то странно. В глазах техников я тоже видел недоумение. В операционной возникла уже знакомая тяжесть, незримая, но очень реальная. У нас ребенок под наркозом! Чего волынку тянуть? Меня учили принимать быстрые решения — вот и пора показать, чему я научился!
Но меня все равно что-то тревожило. И на этот раз я решил, что не стану давить сомнения. Я посмотрел на снимки. Ничего особенного. Катетер стоял правильно. Что меня так беспокоит? Состав смеси? Скорость потока крови? Область, куда рискует попасть клей? Я не мог сказать точно, но знал одно: дальше я не пойду.
— Не могу, — наконец сказал я. — Прекращаем.
Доктор Фитцджеральд уставился на меня так, словно у меня во лбу вырос рог. Техники застыли, не веря, что я серьезно. Прекратить операцию и не лечить больного — одно из худших решений, какие только может принять хирург. Я не стал вынимать катетер — на случай, если снова передумаю, — но снял перчатки и направился в просмотровую. Доктор Фитцджеральд молча следовал за мной.
Мы сделали ряд новых ангиограмм — и обнаружили то, чего не видели прежде: из-за предыдущих операций к большому пальцу Ниры почти не поступала кровь. Обычно она идет по двум артериям, у нее же шла только по одной. И если бы я сделал инъекцию как задумывал — и перекрыл единственную питающую артерию, — со временем девочка просто потеряла бы палец.
В немом изумлении мы смотрели на снимки. Я ликовал. Решив остановиться, я, скорее всего, спас ее!
— Неплохо, Леви, — наконец нарушил тишину мой ассистент. — Прямо в яблочко.
Через полчаса Нира проснулась. Рукой она двигала совершенно спокойно, как и до операции. Я шел домой, и в душе царили смирение и легкость — конечно, из-за Ниры. Но и за себя я тоже радовался. У меня были все основания продолжить. Даже доктор Фитцджеральд дал свое одобрение, а ведь его опыт в этой области превосходил мои знания! Но я решился — и прислушался к своему внутреннему голосу. Или это был голос Бога? Наверное, все-таки голос Бога — особенно если вспомнить, к чему все привело. Небольшая припухлость в руке и предплечье могла сохраниться у Ниры на несколько лет — но она уже не увеличится. Дальнейшее лечение ей потребовалось бы только года через три, и риск потери большого пальца ей в это время не грозил.
Нелегко принять решение, когда на кону опасность смерти или травмы. А больные редко догадываются о том, как страдают врачи, если операция или назначенные лекарства наносят вред. Но все равно я знаю: даже если на операции и случится ошибка, Бог всегда со мной, — и с теми, кому служит мое искусство.
И милость Его над всеми нами.
О ком я не забываю никогда
Молитва о больных, обращение к их душе и чувствам — все это меняло и их мир, и мой. И несколько таких случаев врезались мне в память.
Клаудия, под тридцать, бледная, застенчивая и несчастная. У нее в мозгу нашли небольшое образование. Сперва решили, что аневризма, но тревога оказалась ложной. На сканирование она пришла из-за длительных и сильных головных болей, причину которых никто не мог установить. Невролог увидел на снимках маленькое вздутие и направил Клаудию ко мне. Она надеялась, что шишку удалят и боли прекратятся. Однако давление в сосудах колебалось в пределах нормы.
Иногда бывает так, что больной даже рад, когда ему сканируют мозг, ставят диагноз «аневризма» и направляют к нейрохирургу. По крайней мере это может оправдать и таинственные головные боли, и проблемы со здоровьем, — не перед собой, так перед другими. Даже фраза «так сказал нейрохирург» может дать странное утешение тому, кто чувствует себя непризнанным и неоцененным. Но я надеялся предложить ей нечто более существенное.
— Как давно у вас эти боли? — спросил я, когда она пришла на прием.
— Очень давно, — ответила она. — Сколько себя помню.
— Насколько больно? По шкале от единицы до десятки?
— Иногда восемь. Иногда пять.
— А сейчас?
— Восемь.
— Они проходят?
— Полностью — никогда.
Короткий обмен репликами выявил в ней «вечную пациентку». Такие могут годами осаждать врачей, менять клиники, перепробовать массу препаратов, но так и не находят реального решения своих проблем. Я понимал, что медицина тут бессильна. И мне было очень жаль эту девушку. Она казалась такой потерянной и уставшей от жизни… Но в чем же причина? Я хотел ее найти, какой бы она ни оказалась.
— Шишка ни при чем, — сказал я, когда мы вместе смотрели на снимки. — Это ложная аневризма. Она не опасна. Но здесь нам полной картины не увидеть; все несколько сложнее. Скажите, как у вас складываются отношения с другими людьми? Стрессов нет?
— В смысле? — Она чуть напряглась и медленно выдохнула, словно пытаясь справиться с гневом. — На работе? Или дома?
— Да где угодно. Есть те, на кого вы злитесь?
— Конечно. У меня жуткие отношения с матерью. Она меня бесит. Мы не общались полгода, с тех пор, как отец свалил из страны с другой женщиной. Он еще хуже матери, и с ним я тоже не общаюсь. А как это связано?
Она с любопытством посмотрела на меня.
— Негатив поражает не только душу, но и тело, — ответил я. — Вас воспитывали в вере?
— Ага, в католической, — с вызовом сказала она. — Только я больше не верю в Бога.
Я вздохнул. Придется доставать занозу из львиной лапы, — очень, очень осторожно. Я кивнул, показывая, что отметил ее чувства и ничем ее не осуждаю.
— А когда вы решили, что Бога нет?
— Когда мне было девять.
— Что-то случилось?
Она чуть задержалась с ответом.
— Меня чуть не изнасиловали.
