Я не перебивал, выражая свое уважение, и внимательно слушал.
— Мы тренировали повстанцев, — добавил он. — Доставляли им оружие. Убирали плохих парней.
— Опасно?
— Не то слово. Но не работа меня тревожила. А бесчеловечность тех, с кем я был. Знаю, прозвучит глупо. Но иногда, когда мы плыли по реке, наемники палили по крокодилам. Те вылезали к берегу, греться, и их расстреливали. Как в тире, чтобы навыка не терять. Как можно так убивать невинных зверей? И дети — везде дети… Где бы мы ни оказались, я видел их страдания. Они страдали ни за что.
Я кивнул.
— Смерть часто грозила?
— Часто, — сказал он. — Один раз попали в засаду, пока плыли на лодке. И в домах нас зажимали. Пару раз думал: все. Однажды оказался единственным выжившим. Всех, с кем я работал, в конце концов убили. Остался только я.
— А зачем вы это делали?
— Деньги. Большие деньги. Азарт. Боевые друзья. Чувство локтя.
— И поверить в Бога вам не дает то, что вы видели? — спросил я чуть смелее. — Или то, чем занимались?
— Да и то, и то, — вздохнул он. — Я хотел справедливости. Правили бы там люди, а не эта лживая мразь — не пошел бы. Но все не оправдать. Среди нас тоже были звери. В них что-то умерло. Я испугался, что стану как они. А стоило увидеть умиравших от голода мальчишек и девочек — ненависть просто сводила с ума.
— А вы говорили Богу, насколько это несправедливо? Все, что вы видели?
— А оно ему надо? Он же и так все знает!
— Не ради Него. Ради вас. Вы же так и не поняли, почему это происходит?
Он на мгновение задумался.
— Возможно, — ответил он. — Гнев еще есть.
— Бог не боится вашего гнева. Он может принять все, чем вы в Него кинете, пока вы искренни. Честность — это первый шаг к примирению с Богом. Хотите Ему рассказать?
— Можно, — сказал он. — Не повредит.
Я сел на стул рядом с его кроватью.
— Господи, — взмолился я. — Джерри видел много страданий в своей жизни и хотел бы с Тобой поговорить.
Я замолчал. Прошли мгновения, и бывший наемник заговорил.
— Я видел столько зла, — сказал он. — Столько несправедливости. Дети умирали у меня на глазах. Люди превращались в нелюдь. Это жестоко. Почему Ты позволил такому случиться? Как Ты мог просто стоять и смотреть?
Джерри умолк, и глаза вдруг распахнулись, будто он обрел откровение, — а потом он сказал, словно сам себе:
— А если все это творили люди? Если Бог не виноват? Он же дает нам свободу… Это были… люди?
— Все наши «почему» да «зачем», все попытки доискаться до причины — доверие к Богу от них не зависит, Джерри, — сказал я. — Я часто об этом говорю. Хотите отбросить все это? Хотите довериться Ему сейчас, не имея ответов? Такое чувство, что вы получаете новые идеи, просто говоря с Ним.
Он кивнул, и я продолжил: — И знаете, говоря с Богом, лучше всего упомянуть, за что вы благодарны. Можете что-нибудь вспомнить?
— Да.
— Уделите Ему минутку благодарности?
— Да, конечно, — он закрыл глаза и склонил голову. — Господи, спасибо Тебе за все те мгновения, когда Ты щадил мою жизнь. Ты всегда возвращал меня домой. Все мои друзья… ушли. Спасибо, что пули, мины и мачете меня не достали. Я не знаю, как все это пережил. Я чувствую, что за это стоит благодарить Тебя.
Он успокоился.
— Джерри, вам за что-то нужно попросить прощения? — спросил я.
— Да, — кивнул он. — За многое.
Он задумался. Я его не торопил.
— Я знаю, что должен это сделать, — наконец решился он. — Господи, прости меня… Ты знаешь, что я творил. Это было неправильно. Плохо. Я больше этого не вынесу. Прости меня.
Теперь он был спокоен.
— Джерри, вам лучше?
— Да.
Странно, но мне показалось, будто в нем проявились другие, мягкие черты. Суровый ветеран исчез — передо мной сидел хрупкий старик, оставшийся на закате дней совершенно одиноким. Я пожал ему руку.
— У вас остались вопросы?
— Нет, док. Думаю, я готов.
Он улыбнулся, и я ушел готовиться к операции.
Она была сложной. Стент я применить не мог: потом пришлось бы полтора месяца держать Джерри на антикоагулянтах, а это могло привести к смерти от разрыва кишечных ангиом. Помог маленький баллон; им я удерживал просвет сосуда, пока вводил в гигантскую аневризму катушку за катушкой. И все прошло хорошо.
Но на следующий день Джерри перенес инсульт и еле говорил. Благо, с ним хоть сын остался. Соседи посидели в приемной — из чувства приличия, — но Джерри они особо не знали и поддержать не могли. Боевых товарищей не было. Даже в соцсетях никто ничего не написал — у него и там почти не было знакомых.
Джерри явно злился из-за своей беспомощности. Операция продлила ему жизнь, но лишила независимости. Позже речь вернулась, но стала, как прежде, краткой и рубленой.
— Джерри, как ваш духовный путь? — спросил я, улучив момент.
— Никак, — отрезал он.
О духовном мы больше не говорили. Я по-прежнему молюсь о нем. И надеюсь, он все же говорит с Богом — и о боли из прошлого, и о тех разочарованиях, которые испытал в своей новой битве.
Но моя роль в этой истории сыграна.
* * *
Еще помню Бетти. Ей было восемьдесят семь, но она была стройной и изящной, и энергии ей было не занимать. Встретились мы так: она споткнулась о бордюр, когда несла на почту бюллетень бридж-клуба, упала, набила шишку, и врач назначил КТ, а там оказалась аневризма, — никак не связанная с падением и не очень опасная. Но Бетти все равно направили ко мне, и на первом приеме она очень волновалась.
Я довольно быстро убедил ее, что лучше ничего не делать. Аневризма никогда не кровоточила и не вызывала проблем. Самой Бетти было уже далеко за восемьдесят. Операция рисковала повлечь инсульт — и, на мой взгляд, была опаснее бездействия. Бетти согласилась, и главный вопрос почти моментально был снят с повестки дня. Даже неловко стало: она столько времени на это потратила… Я чувствовал, что должен уделить ей чуть больше внимания. Бетти нервно стискивала пальцы и не спешила уходить.
— Вас что-то тревожит? — спросил я. — Когда людям за восемьдесят, я советую им задуматься о главном в жизни. Мало ли чем нас порадует завтрашний день? Вас воспитывали в вере или религии?
Бетти слушала с приятной улыбкой, но когда я упомянул о религии, посмотрела на меня с недоумением.
— У методистов, — сказала она. — Но я уже ни во что не верю. А почему вы спросили?
— Люблю узнавать, откуда приходят люди и что для них важно, — ответил я. — Многие говорят, вера помогает принять старость. Уверен, у вас впереди еще много прекрасных лет. Но в восемьдесят семь хорошо бы примириться со смертью.
