— Анализ газов крови! — бросил он технику, собирая в пробирки кровь из прокола в бедренной артерии Анет. — Быстрей!
Техник с пробирками кинулся в лабораторию. Анестезиолог уже шарил в ящиках тележки, извлекал флаконы с препаратами и ставил капельницы, пытаясь вернуть в норму артериальное давление девочки — но оно продолжало падать.
90… 80… 70…
— Господи, что это? — прошептал я. — Что это?
Падали все жизненные показатели. Одновременно. Это предвещало большую беду. Удар поразил главные системы организма. Но почему? Если сердечный ритм и давление падают вместе — проблема не просто серьезна, она ненормальна! При снижении артериального давления ритм возрастает: тело стремится компенсировать разницу. А если падают оба… Поражение нервов? Клей затронул ствол мозга?
Я обратился в камень.
Или другое? Воздушный эмбол, пузырек воздуха в открытой вене? Попадает редко, но окажется в легких — фатален. Или сместилась эндотрахеальная трубка? Анестезиолог, пытаясь это выяснить, прослушал легкие. Нет, она на месте.
Так отчего девочке все хуже?
Неопределенность была настолько мучительной, что на мгновение я перестал следить за монитором. Я знал, что ничего не могу сделать и остается только молиться. И я молился. Я повернулся к стене, вперился в нее взглядом, и моя душа кричала: «Господи, Ты должен ей помочь! Не дай ей умереть! Пожалуйста! Нам нужна Твоя помощь! Мы ничего не можем!»
И доктор Томпсон, и резидент-нейрохирург оцепенели. Как раз перед тем, как состояние Анет начало меняться, они наложили на дырку в черепе кальциевую пасту, а теперь застыли, решив, как и я, что спустя минуту у девочки остановится сердце и нужно будет давить ей на грудь, пытаясь спасти. У трехлетнего ребенка сил — кот наплакал. Ее свободное падение должен был кто-то остановить.
Сердце превратилось в комок пульсирующей боли. Как я выйду в приемную? Как буду говорить ее родным — моим друзьям, — что их дочь умерла у меня на столе? У меня оставалось только одно утешение: Бог все равно меня не оставит.
Анестезиолог рычал на техников и сестер и раздавал приказы направо и налево. Доктор Томпсон и я бессильно переглядывались. Отчаянно и страшно скулили сирены, пока их не вырубил анестезиолог, а потом мы в жуткой тишине уставились на мониторы, глядя, как сменяются цифры.
Анестезиолог рывком распахивал ящики и все искал флаконы; стекло звенело, как ветряные колокольчики. Найдя нужный, он перевернул его, всадил шприц и воткнул иглу в капельницу. Этот препарат должен был запустить сердце — увеличить частоту сокращений и давление крови. Анестезиолог открыл капельницу на полную, чтобы залить еще больше препарата в организм Анет, — но если девочка уже умирала, то все это было бесполезно.
60.. 50… 40…
Пора реанимировать. Я уже хотел шагнуть к столу — и цифры замерли.
40.. 40… 40…
— Стабильно, — выдохнул анестезиолог. — Нет, растет… Оно растет…
Я не мог в это поверить. Цифры изменились снова — но теперь они возрастали.
40… 50… 50… 50… 60…
Мы снова ожили — и две минуты не сводили глаз с растущих показателей Анет. Что бы ни вызвало кризис, сейчас он миновал.
Доктор Томпсон и резидент-нейрохирург снова стали заделывать череп. Мы не знали, что случилось, но понимали: нужно завершить все, пока гром не грянул снова.
«Господи, благодарю Тебя, — прошептал я в глубоком волнении. — Благодарю Тебя».
Я благодарил непрестанно, пока шла операция. Через полчаса они закрыли дыру кальциевой пастой и зашили кожу. Теперь оставалось ждать, пока Анет очнется.
Она просыпалась так медленно, что мы начали беспокоиться, не поврежден ли мозг. Только через час сестры сказали, что девочка шевелит руками и ногами, и первый раз за день я ощутил, как с плеч рухнула гора, — а потом вышел к ее родителям.
— У нас был кризис, — сказал я. — Почему, мы так и не поняли. Но движения не нарушены, а значит, ствол мозга невредим, и слава богу. Может, мы никогда не узнаем, что произошло — особенно если учесть, сколь сложной была операция. Но главное, что теперь она в порядке.
Они вздохнули, обнялись и схватили меня за руки.
Анет осталась в больнице еще на два дня, а когда вернулась домой, занялась тем же, чем раньше — гуляла на ходунках и училась говорить. Несмотря на кризис, операция прошла хорошо, и я очень надеялся, что больше проходить подобного ей не придется.
* * *
Нейрохирургия, как и жизнь, полна сюрпризов. Ни один хирург, даже великий мастер, не может спасти других в одиночку. На этой операции, невероятно тяжелой по накалу, мне снова напомнили, что их исходы — да и вся наша жизнь — в руках Божиих. Бог хочет присутствовать во всем, — чем бы мы ни занимались. Молитва о больных, а равно с ней и молитва вместе с больными, преобразили мое дело и мой мир. Риск казался огромным, — но был ничтожен по сравнению с тем, что я обрел. Как яркое солнце пронзает туман, так луч надежды, дарованной Богом, озаряет наши самые темные дни. Я узнал это сам. И если мы станем искать Бога, мы найдем Его
[22], — и путь к Нему будет поразителен.
Послесловие
Молитва возносится ради больных, а не ради врача. Конечно, можно благословить и врачей, и сотрудников больницы, — но прежде всего молитва несет благо больному.
В молитве, как и в хирургии, можно совершить великое благо, — но и нанести огромный ущерб. Я не прошу молиться вместе с каждым. Если люди отказываются от молитвы, она ничем не поможет и ничего не даст. Нет ни одного «рецепта» молитвы, — по крайней мере мне они неизвестны. Могу сказать лишь одно: нужно чувствовать и даже предвидеть, когда молитву воспримут как благословение. Давить и настаивать на своем, если дело касается веры, нельзя ни в коем случае.
В то же время предложение помощи, медицинской ли, духовной ли, и внимание к тому, как эту помощь воспримет больной, — это я называю участием. А вот умалчивание о том, что может помочь, — это проявление равнодушия. И именно поэтому я верю, что молитва — одна из высших форм доброты, какую я только могу проявить к своим пациентам.
Иным становится не по себе, когда в их присутствии упоминают о Боге. Многим причинили боль в общине или церкви; таких особенно легко ранить, если говорить о Боге властно и непримиримо. Здесь помогает смирение: оно полезно не только в медицине, но и где бы то ни было. Когда люди чувствуют искреннюю заботу, они более открыты. Давайте помнить о том, что все мы в пути и никто еще не прибыл в пункт назначения.
