— Актуальность выбора, — четко ответила Катя. — Выбор между добром и злом.
— Так уж прямолинейно? — в голосе профессора послышалась ирония.
— Нет, не прямолинейно, наоборот, все достаточно тонко. Выбор между трусостью и смелостью, предательством и помощью. И какая помощь нужней, непонятно. То есть иногда помощь оборачивается провалом. Человеку необходимо что-то другое. Но как это понять?
В глазах профессора мелькнул интерес.
— Поясните подробнее.
Катя вздохнула, а потом резко выдохнула.
— Ну вот Маргарита… — при этом в ее висках заломило. — Она действует как обычная женщина — растворяется в своем возлюбленном, помогает ему, печатает рукопись, вместе с ним переживает, наконец, спасает рукопись от огня… — Возникла пауза.
— И?
— А это ему оказывается не нужно. Он от этого сходит с ума. И попадает в психушку.
— Твоя трактовка неверна, — возмутился Марк.
— Еще чего? Самая верная. Я над этим много размышляла и пришла к такому выводу.
— А что ему нужно? — тихо спросил профессор.
— Покой. Не случайно Воланд говорит в конце, что он заслужил не свет, а покой. И в этих словах вся награда Мастеру. А Маргарита поощряла в нем успех, подогревала честолюбие. В ней было слишком много женского. И это на определенном этапе сломало Мастера.
— А потом?
— Страдание выявило в ней подлинную натуру, но для этого пришлось пройти многое.
— Я бы добавил насчет актуальности. Все эти персонажи: Степа Лиходеев, Варенуха, Римский — все как будто взяты из сегодняшнего дня. Выражаясь современным языком, они апгрейдились и вылились в деятелей сегодняшней эстрады, культуры, массмедиа.
— Ну да, ну да. Вечные архетипы, поэтому и актуальность.
— Буфетчик, который ради мелкой наживы готов на многое. Толпа, ринувшаяся за бесплатной халявой, чем не людишки, рванувшие за прибылью в МММ и прочие пирамиды. Все так узнаваемо, — вставил Марк.
— Что даже противно, — подхватил профессор и потер ладони.
— Булгаков был прекрасный психолог, — тихо сказала Катя. — Он отлично понимал людскую натуру, видел ее насквозь и поэтому не просто описал пороки, а вывел их в таком гротескном виде, что их хватило и на наш век.
— А распределение дач?! — с жаром подхватил Марк. — Как они их делили. Цирк, да и только. Сейчас так пилят какие-нибудь офшоры. Кому сколько.
— В одной из редакций романа делили квартиры.
— Еще актуальней. Мы сами, того не замечая, живем в пространстве булгаковского романа. Я вот думаю порой, для чего профессору Кузьмину явился пьяный воробей. Да для того, чтобы показать ограниченность всякого ума, который начинает слишком умничать. Как говорил Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце», Достоевский же говорил об «умном сердце». Любой рационализатор от науки, да и вообще человек рациональный должен быть посрамлен, потому что есть вещи выше человеческого разумения. Иногда они являются нам в виде простых истин, чтобы напомнить о том, что мы — не венцы творения.
— Даже критики Латунский, Ариман и литератор Мстислав Лаврович, это вечные завистники, которые возникают, когда создается произведение, недоступное для их ума, и вот тогда спускается крючок травли, и возникает рой злых сплетен и критики.
— Ящик Пандоры, — Катя посмотрела на профессора, потом перевела взгляд на Марка. — Когда Мастер выпустил в свет свое произведение, он тем самым открыл ящик Пандоры, и на него посыпались все неприятности.
— Маргарита взяла на себя меч правосудия. И что?
— Она сделала то, что считала нужным, но когда возник ребенок, она как бы понимает, чтобы войти в Царствие Небесное, нужно быть как дети.
— А что тогда бал у Воланда — Царствие Небесное?
— Скорее, антицарство, — задумчиво сказала Катя.
Профессор сделал несколько глотков чая и посмотрел на Катю.
— Антицарство, антиматерия…
— Что вы можете сказать о бале Воланда?
— Полотно, достойное кисти Рембрандта или Тициана. Рембрандта все-таки больше. Так и видятся свет и тени, темнота, и золотистая нагота Маргариты, нежная, лунная, выступающая из темноты, как факел. Рядом — Воланд — тьма, Маргарита — свет.
— Бал Воланда, и гости, на их лице видны все пороки. Жадность, трусость, растерянность. Фатоватый кот Бегемот.
— У этого бала был прототип — бал в американском посольстве.
— Я знаю об этом. Ну, не совсем прототип, хотя можно сказать и так.
— Меня интересует больше всего именно эта страница булгаковского романа.
Профессор как будто бы разом поскучнел.
— Мне хотелось бы понять пружины политики того времени.
— Ну, это было довольно беспокойное время, и это еще очень мягко сказано. Уже все пришло в движение и бурлило. Понимаете? Гитлер вовсю готовился к войне. В России раскачивался маховик репрессий. Но 1935 год — еще некая точка, когда политика могла качнуться в ту или другую сторону. До мировой войны оставалось четыре года, все еще было возможно, но мир упрямо шел к кровавой бойне. И этот год был предвестником страшных событий, многие после были казнены, погибли от репрессий, этот бал поистине, как пир во время чумы.
— Это еще как венецианский карнавал, — тихо добавила Катя.
— Да, так оно и есть, так и есть, — с любопытством взглянул на нее профессор. Он посмотрел на часы.
— Кажется, уже поздновато. Может быть, встретимся в другой раз.
— Когда вам удобно? — встрепенулась Катя. — Определите день, и я подъеду к вам.
— Я дам вам свою визитку, мы предварительно созвонимся и все решим.
Катя опустила визитку в сумку и вышла, задумчивая, за Марком в коридор.
На улице Марк шепотом сказал ей:
— Профессор просто замечательный и светило в своей области. Больше него никто не знает о Булгакове, он сейчас у нас номер один в этой сфере.
— Господи! — устало возразила Катя. — Ну, что значит «номер один»? О Булгакове писали все, кому не лень. И разные версии выдвигали, и пытались опорочить, оклеветать. А между тем, я чувствую, что Булгаков — это за-гад-ка, — сказала она раздельно.
— Ну да! — Марк достал сигареты и закурил, уворачиваясь от ветра. — Я и сам это чувствую. Я ведь пришел к нему не сразу. Как будто бы что-то витало в воздухе. Я тогда обитал в Индии, — с жаром сказал ей Марк, — и вот однажды, когда я сидел почти что в нирване…
— Экспериментировал? Как тебя туда занесло?
Катя увидела, что Марк невольно смутился.
— Это вообще отдельная тема, — пытался небрежно сказать он. — Так на ходу не объяснишь.
— Может, тогда поедем к тебе в театр?
