Ну почему судьба так немилосердна и жестока к нему? Он хотел всего лишь покоя. Спокойно творить и дышать в полную грудь.
Кусочек европейской жизни здесь в Москве, розы, шампанское, запах сигар, и как все бесконечно далеко от него.
— Для ужина к посольскому особняку специально пристроили столовую, — пояснила Ирен.
Играла нежная музыка.
На глазах выступили слезы: все-таки нервы, нервы, нервы. Как его измучила сегодняшняя нелепая, суматошная жизнь, которая его не устраивала. Он был заточен в пещере Платона, откуда нет никакой возможности выбраться. Каждый день был наполнен головными болями, суетой, нелепыми распоряжениями по пьесе «Мольер» или «Кабала Святош».
С каждым разом Станиславский хотел видеть что-то другое. Он собирался сделать из Мольера куклу, а не живого человека со своими страстями и чувствами.
Булгаков вздрогнул: между собой и Мольером он ощущал невидимую связь, вокруг него тоже сжималось все плотнее невидимое кольцо. Но этот бал такой нежный, яркий, страстный, где музыка говорила и пела о том, как прекрасна жизнь, хрупка и мимолетна. Этот бал, после которого все изменится.
Он вздрогнул. Сцена выступила перед ним совершенно отчетливо: вот там на помосте будет стоять Маргарита — и все они будут подходить к ней и целовать колено — великий обряд посвящения. Великая ночь! И этот дирижер в длинном фраке почти до пят неожиданно умилил его, да, он опишет эту ночь, и этот бал, и эти цветы: розы и тюльпаны.
Он опишет эту ночь. И все, что там будет происходить, наполнится таинственным и блаженным смыслом.
Он закрыл глаза.
— Как ты? — Услышал он рядом голос Лены. — Что-то случилось? Голова?
— Все в порядке, — он улыбнулся через силу.
Глаза жены были тревожными. Всепонимающими. Она стерегла его покой. Стерегла.
Он вспомнил бал в «Пушкине» — тоже действо, где вершатся судьбы, объяснения и предательства, завязывается узел событий, который выстрелит потом. И там, и там убийство. Да, здесь он убьет предателя и доносчика.
Его на секунду охватило веселье. Он убьет того, кто шпионит за всеми. И это будет справедливая смерть.
Волна ярости взмыла вверх и окатила его с головы до ног. Он ненавидел предательство, потому что сам знал за собой эту слабость. Если бы ему хватило побольше твердости, он бы не оказался в сегодняшнем положении. Как сейчас. Надо было эмигрировать тогда в Батуми, бросив все, не думая о последствиях.
Именно его осторожность и стремление все просчитать, прежде чем сделать решительный шаг, в конце концов и погубили многое. Но здесь, в своем романе, он волен над своими героями, он может вершить все, что хочет. Справедливый и беспристрастный суд. Доносчик и предатель будет казнен, его кровь наполнит чашу. Чашу Грааля.
Нужен тот, кто вершит судьбы мира. И его будут звать Абадонна. Он станет тем, кто развяжет войны, принесет смерть и хаос.
Абадонна не пощадит никого.
Нежный штраусовский вальс плыл над всеми, в воздухе реяло беспечной Веной. Ах, неужели он и вправду никогда не увидит ни Париж, ни Вену? Тоска. Тоска. И нет от нее спасения.
Вальс качал, убаюкивал, уносил вдаль, туда, где уже ничего не оставалось.
Великий хаос противопоставляется шахматам, шахматной игре, где все рассчитано и выверено, и где царствует логика, где каждый действует только в пределах допустимого, где невозможно вырваться за пределы шахматной доски. Вот будет здорово, если кто-то через много лет напишет труд «Великие шахматы» или «Великая шахматная игра». И политику низведет до клеток — черных и белых. Шахматы — это всегда двоично, всегда жесткая заданность. А он всегда выступал против этого и стремился к свободе.
Но как, как он может вырваться за пределы этого бренного прекрасного и бесконечно грустного мира?
Вальс зазвучал громче.
Боже мой, вальс, и сразу вспомнился другой вальс, великий вальс его жизни — Гуно, «Фауст». Тот вальс, который он любил всю жизнь и который он впервые услышал в Киеве. Но Киев остался далеко, а он сейчас в Москве, хочется туда, на родину, но разве расстояния имеют какое-то значение.
Он подавил приступ кашля. Как странно, что голова не болела, хотя было шумно, ярко и беспокойно. Напротив, на краткое время его охватило чувство ликования.
В его романе не хватало великого восхождения вверх, туда, где стирались все границы и все пространства.
Только теперь он понял, что комната, где жил Воланд, должна преобразиться в залу. Здесь должны быть нарушены все законы геометрии.
Но ведь это — правильно! Он сам мог попасть из своей квартиры в любую точку земного шара. Абсолютно любую!
Он посмотрел на Елену. Элегантная, умная.
Женщины с юных лет влекли его необычайно. Ему нравилось в них все: и узкая стопа, и волнующий запах духов, и небрежно развившиеся локоны, эти трогательные женские головки как на старинной миниатюре, но больше всего пленял женский взгляд — таинственный, мерцающий. Он всегда был окружен целым сонмом женщин с детских лет: и мать, и сестры, и знакомые. И еще была кузина Лиля, жившая в их семье. Но прочь, прочь все воспоминания!..
Он женился на Татьяне всем назло: но ее женская прелесть волновала его. Нравилось, что Татьяна или Тася, как он ее называл, всегда была рядом. Под рукой. По-своему он ее любил и привык. Может быть, потому что трогала его красота Евиных дочерей, и был в том грех, но грех невообразимо сладкий. Пряный и душный. Он всегда подсмеивался над поэтами и поэзией. Но однажды прочитал у Пушкина в раннем возрасте о «хладных персях», которые лобзал герой. И почему-то этот образ русалки-ундины, с персями хладными, как темно-зеленая вода, где тонет солнце, сформировал в нем женский образ — таинственный как русалка, в чем-то далекий и недосягаемый. Неземной.
С Любой все было еще сложнее. Парижанка! Он так и звал ее про себя. Он влюбился сразу, ощутив холодок в сердце, предвестник смешных и глупых любовных мук. Люба дразнила его: то приближала, то отталкивала. Он боялся обнаружить в ней цинизм, но где-то в глубине души понимал, что удел красивой женщины в этом мире один — продать себя подороже.
Женская красота — дар недолговечный, дар случайный и темный. И кто будет осуждать красивую женщину за то, что она хочет окружать себя красивыми вещами и жить красивой жизнью.
Елена… С Еленой их связывал рок и судьба!
Уехали они в шесть утра на посольском «Кадиллаке».
Глава 12
Притяжение вешних лун
Человек может говорить языком человеческим или ангельским, но без любви голос его все равно останется гудящей медью и кимвалом бряцающим.
Томас Манн
Москва. Наши дни
— Привет!
— Привет!
