– Не мучай животину. Прыстрели! – посоветовал «борец».
– Не могу, – мотнул головой Нестор.
– Помогты?
Нестор не ответил. Увидев, как незнакомец вынул маузер, отвернулся.
Сухо щелкнул выстрел. Тишина. Только шарканье сотен ног.
Какой-то казачок подбежал к Махно:
– Чуешь, землячок? Продай седло! Оно тебе все равно уже без надобностев!
– Бери, – махнул рукой Нестор.
Тот быстро и деловито снял с убитой лошади седло, взвалил его себе на плечо, бросился догонять ушедших вперед товарищей.
– Ну, шо ж, братишка! Прощевай. А то, может, с нами? – спросил «борец». – Голодать не будешь, клянусь Одессой!
Махно все так же неподвижно сидел на крыльце, отрешенно глядя куда-то в пространство перед собой. Он не хотел сейчас ни чьего-то внимания, ни участия, ни сочувственных разговоров…
В одинокой хатке, которая как бы отделилась от большого приднепровского села, горел огонек. Как и тогда, в ту рождественскую ночь, когда был «чуден Днепр» для Владислава Данилевского.
Сейчас была поздняя весна восемнадцатого, но капитан, одетый как простой селянин, шел к этому огоньку крадучись, вглядываясь в сумерки зоркими глазами фронтовика.
Постучал в окошко.
Дверь открылась сразу же, и «ведьма» Мария обхватила рослого красавца-капитана руками, приникла к нему.
– Я знала, шо це ты, – шептала она. – Знала, шо ще вернешься…
И он целовал ее страстно и нежно. Оглянувшись, закрыл за собой дверь.
– На одну ничь? – спросила она.
– Да.
– А шо ж так?
– Надо успеть проскочить через немцев.
– А шо тоби германа бояться? Оны з офицерамы дружать.
Он оглядел хату. Ничего здесь не изменилось с тех зимних дней и ночей.
– Я не для того с ними три года воевал, чтоб теперь дружить.
– Шляхетська в тебе кровь, – усмехнулась Мария. Она быстро поставила на стол тарелку с дымящимся борщом, нарезала хлеба, прижимая каравай к высокой крепкой груди.
– Ты словно ждала кого-то…
– Тебя, – счастливо засмеялась она и объяснила: – Я ж ведьма. Чуяла!
Но лицо ее то и дело мрачнело. Он между тем жадно ел.
– И куда ж теперь? Опять на Дон?
– Не знаю. Наверно. Казаки уже нахлебались советской власти. Приютят.
Она стояла рядом, наблюдая, как Данилевский расправляется с борщом. Лампа освещала ее силуэт.
– Постой! – Капитан отставил тарелку, присмотрелся, положил руку на ее живот. – Что, правда? – спросил он, поводя ладонью и ощущая нечто новое в линиях ее тела.
– А чего ж неправда? – усмехнулась она. – Сильно я тогда на печи тебя отогрела. Од души.
Данилевский встал, прижал ее к себе, стал целовать волосы, уши.
– Ты радый?
– Радый, – ответил он. – Эх, если б не военная кутерьма…
– А шоб ты сделав? Взяв бы до себе в горнични?
– Да уж нашел бы, что сделать, поверь.
– Я б и в горнични согласна. Только шоб дитя признав.
– Призна́ю. Даст Бог, сгинут большевики…
Она гладила его лицо.
– Не сгинуть оны, серденько мое… И тоби ще воевать та воевать…
Они стояли, обнявшись.
В Гуляйполе отряд немцев, стражников и гайдамаков окружил хату Махно. Среди тех, кто опасливо, держа оружие наготове, вошел во двор, были и александровский исправник Демьян Захарович, и бывший пристав Лотко. Лотко постучал прикладом в дверь:
– Махно, выходь!
Из сеней выглянула старая Евдокия Матвеевна.
– Где твой сын? – строго спросил исправник.
– У мене их пятеро.
– Нестор.
– Нема. Сив на коня та й поихав.
– Куда?
– Та хто ж його знае. Свит за очи…
– А остальные?
– Та яка ж маты вам скаже, куды диты подалысь?
– Ничего! Найдем! – угрожающе пообещал исправник и обернулся к Лотко: – Пали бандитское гнездо!
По команде пристава несколько стражников подскочили к хате, сунули под стреху горящие факелы. Огонь лизнул сухой камыш, побежал по крыше.
…Задыхаясь, потеряв платок, седовласая Евдокия Матвеевна бежала по улице.
Позади поднимался столб дыма, и языки пламени плясали над садом. Огонь пожирал крышу.
– Ой, лышенько!.. Ой, беда-беда! – причитала она на ходу. Слезы заливали ее лицо.
Восемнадцатый год. Весенняя пора Гражданской войны. Пока только цветочки, еще не ягодки…
В имении пана Данилевского суета. Челядь носилась по коридорам, вынося вещи коммунаров во флигеля. Мели, мыли, чистили…
Стоя на стремянках, слуги развешивали новые, вернее, старые портреты взамен «анархических». Столяр в зале полировал большой стол, исцарапанный черногвардейцами на советах. Сокрушенно качал головой…
Ветеринар Забродский внес в зал стопку солидных, но довольно растрепанных книг.
– Вот, Иван Казимирович, – сказал он с виноватым видом, – брал в библиотеке… Немного растрепались…
Данилевский взглянул на него с удивлением.
– Извините, но был вынужден давать этим… ну, коммунарам, читать… главным образом по животноводству…
Бровь Данилевского еще выше поползла вверх.
– Ну, было что-то вроде курсов по животноводству, ветеринарии, – совсем смутился Забродский. – Что оставалось делать? Заставили…
– Так и продолжайте, – посоветовал пан. – Хорошее дело! А я вот не додумался… Да-да, продолжайте! Занимайтесь с работниками. Образование необходимо.
– Слушаюсь! – обрадовался Забродский. – Только многие ушли.
– Кто без греха – вернется, – сказал Данилевский. – Зато когда вся эта вакханалия кончится, у нас будут грамотные животноводы!
В залу вбежала Винцуся. По местным понятиям она уже была вполне взрослой девушкой, но сохранила детскую непосредственность и легкость движений.
– Папа, папа, я нашла комнату, в которой жил этот… Махно. Именно он. Там детские вещи. У него, оказывается, маленький ребеночек. Представляешь, у Махно – ребеночек!
– Археологическая находка! – улыбнулся Данилевский.
– Идем, я тебе все покажу! – Винцуся потянула отца за руку. И тот последовал за дочерью.
В комнате, где жили Нестор и Настя, Данилевский с любопытством стал просматривать книги, а Винцуся – аккуратно складывать на столе детскую матерчатую обувку, рубашечки. Одну из рубашечек, искусно расшитую, рассматривала у окна.
