– Случаем не подскажете, где тут у вас Третья Тверская-Ямская улица?
– Ямская слобода, это рядом, – сказал рыжий, соображая.
– Там еще церква такая высоченная, из кирпича…
– В Москве, дя, церква – не примета. В Москве этих церквей как семечек, – не без столичной гордости произнес рыжий.
– Я знаю, какая ему нужна. Что возле Александровского вокзала, – сказал самый маленький беспризорник, бледненький, лобастый, попавший сюда явно из «хорошей» семьи. – Ну, на Миусах.
– Ага, – кивнул старший и перевел взгляд на Нестора: – В Москве, дя, спрос да показ копеечку стоит.
Нестор полез в карман, отдал еще четвертной.
– Вон, видишь! – Рыжий указал на бесчисленные церквушки, маковки которых уже начинали зажигаться сквозь редеющий туман. – Это Замоскворечье… Пойдешь по Татарской улице. Если прямо пойдешь, в Красную площадь воткнешься. Там тебе могут новый шмон устроить. Так что лучше сверни налево. Через Ордынку выйдешь на Якиманку. Повезет, в трамвай втиснешься – до Тверской. Там спросишь… Запомнил?
– Запомнил, – ответил Нестор, морща лоб и напрягая свою, к счастью, недюжинную память. В этом потоке названий, отражающих всю татарско-русскую историю Москвы, иной бы заплутал.
– Ну, прощевайте. – Рыжий, а за ним и остальные, как равному, пожали Нестору руку и разом нырнули в ближайшую подворотню.
«А ничего пацанва, – размышлял Махно, идя по Большой Татарской. – А шо сильно торговые, так понятное дело. Это у нас бесприютного голодного хлопчика любая хозяйка-сердоболка пожалеет, покормит, постелю устроит. А тут свой устав. Москва!..»
До чего изменилась Москва за год! Исчезли господа с алыми бантами, кругом пролетарии или те, кто хотел выглядеть пролетарием, хотя… из рабочего – господина и наоборот не получается: видно за версту. Тут годы и годы нужны, чтоб натурально вышло.
Сам Нестор, впрочем, выглядел вполне натурально: патрули в гимнастерках или в мятых пиджачках с красными повязками на рукавах ни разу его не остановили. Так, скользили взглядом и шагали мимо. Да, и еще особенность. Вывески, которые некогда заманивали, обещали, куда-то подевались либо висели, сбитые набок и уже были и вовсе не нужны. Витрины магазинов и лавочек тоже были пусты, а то и вовсе заколочены горбылем.
Зато плакатов, объявлений, призывов – пруд пруди. На стенах, тумбах, заборах. Невероятные театры, лекции, клубы, кружки…
«Молодежь, на диспут! Отринем бога от нашего порога! С участием нашего светоча Ем. Ярославского».
«“Бунт заключенных”. Массовое действо с участием зрителей, апофеозом и феерией! В бывшем дворце Шереметевых и в саду… Участникам будет выдаваться вобла!»
«Полеты на Луну и Марс в ближайшем будущем. Лекция инженера Дуппельсберга!»
«Сбор средств на строительство гигантского дирижабля “Мировая революция!”…»
И еще одна афиша. Она привлекла особое внимание Махно.
«Союз идейной пропаганды анархизма. Лекция лучшего оратора Москвы тов. Волина-Эйхенбаума “Интуитивно-анархическое у Фридриха Ницше”».
Махно нахмурился, стараясь вникнуть в смысл написанного. Не вник, но все же удовлетворенно покивал головой (есть, живет все же такой союз анархистов!) и пошел дальше…
Добирался Нестор довольно долго и сложно, расспрашивая о направлении только людей, не внушающих опасения, которые и сами явно чего-то остерегались.
Но язык до Киева доведет, и до самой Белокаменной, даже если она стала серой. И Тверскую-Ямскую он нашел. С нее свернул в знакомый переулок и еще издали узнал дом Сольского по каменному льву у парадного подъезда. За не столь долгое время лев тоже изменился, постарел и перешел в инвалиды. У него была отбита лапа, ранее опиравшаяся на каменный, удивительно гладкий и ровный по форме шар. А добрая львиная морда была сильно поцарапана, видимо, осколками от разорвавшегося поблизости снаряда. Сольский еще как-то чудно́ называл льва…
– Мозамбик, – вспомнил Нестор и погладил рукой искалеченную львиную морду, которая ранее сильно напоминала человеческое вытянутое лицо. – Здорово, браток!
Всякие буржуйские штучки и украшения Нестор не любил как выражение классовой спеси, но этот лев уже был как бы своим, пострадавшим от революции.
По усеянным мусором ступеням Махно поднялся к парадному входу. Стекла в двери были повыбиты и заколочены горбылем, которому жить оставалось до зимы. Никакого швейцара и в помине не было. Стал подниматься по загаженной лестнице к квартире Сольского. Лифт не работал, да Нестор и не знал, как им пользоваться.
Нет, перемены его не смущали. Так ему было даже проще, понятнее. Но, пожалуй, Москва все-таки переборщила. Ведь не стал бы он в своей коммуне или еще где-либо терпеть свинство. Все это теперь народное, общее, а большевистское или анархическое, в этом разберется История. Ведь для общего счастья старались, а счастье не обязательно вырастает из грязи. Как истинный хохол, он ценил уют и порядок.
Стены лестничного пролета были ободраны и исцарапаны. Похоже, здесь поселились люди, которые полагали, что вскоре вернутся старые хозяева, и старались всячески им напакостить. На лестничных площадках стояли кособокие шкафы, лари для овощей или еще для чего-то, уже брошенные, пустые по простой причине: в них нечего было хранить. Не было ни муки, ни круп, ни овощей.
Нестор поднялся на нужный этаж. Звонка в двери не было, его вырвали. Исчезла и начищенная бронзовая дощечка с надписью «Евсей Натанович Сольский».
Нестор постучал. Стук получился глухой. Но услышали, открыли. В коридоре стоял чад, пар, и в этом белом мареве мельтешили какие-то фигуры.
– Чего надо? – недружелюбно спросила вставшая в двери пожилая женщина, вытирая о фартук мокрые руки.
– Это квартира Сольских?
– Эва!.. – удивилась женщина. – Который банкир? Так он убег. За границу кудась.
– А сын его?
– Зяма?.. Энтот туточки. Вон тама их хоромы. В торце. – Женщина указала рукой куда-то вглубь.
Нестор двинулся в указанном направлении. Прошел через многолюдную кухню, где возле плиты толпились несколько женщин, задел чей-то таз с водой.
В торце кухни он увидел небольшую фанерную дверь. Рядом с дверью на крюке висело оцинкованное корыто.
За дверью раздавались возбужденные голоса – женский, девичьи и узнаваемый Зямин. Спорили или ругались? Постучал, зашел. Огляделся.
Зяму узнал с трудом. Куда подевался его щегольской вид? Какая-то толстовка со шнуром-поясом, нестриженый, в нелепых галифе и тапочках. И здесь же были женщина неопределенных лет в пенсне и две худосочные прыщавые девицы-подростки.
Маленькое окошко, как в Бутырке, под потолком, пропускало в тесную каморку тусклый свет.
Сольский тоже не сразу узнал Нестора, но затем радостно воскликнул:
