– Так это и есть превращение в рабочего! – заявил Аршинов. – Об этом он не раз говорил. Ничего нового.
– Но вообще-то страшные слова! – нахмурился Махно. – Душу разделить можно только саблей. И шо будет? Труп!.. Крестьянин – это крестьянин. В нем всего намешано. Но резать по живому нельзя. Это будет катастрофа.
– Ленин заражен марксистской схоластикой, – возмущенно продолжал Шомпер. – Торжество догмы над жизнью!
– Но-но! Про Ленина так не надо! У него грамотешки – на всех нас хватит и ще на добрый полк всяких доцентов! – сердито, но с некоторой усталостью в голосе сказал Нестор. – Мне большевики чем-то сильно нравятся. От если бы их насчет земли вразумить? А как их вразумишь? Не вашими же лекциями?
– Презрением. И просвещением масс!
– Глупости, – покачал головой Махно. – За ними сила. И потом, это главные наши союзники. Во всем мы с ними сходимся, кроме вопросов о власти и о крестьянстве. Остальные партии нам не друзья. Думать надо! Думать!..
– Мы поможем! – вставил Сольский.
– Думать – не молотить, помощь не нужна, – скупо улыбнулся Махно.
– Кстати, походи с нами на лекции, диспуты, – предложил Нестору Аршинов. – Послушай. Может, извлечешь для себя какую пользу…
– Думаешь, поумнею? – весело отозвался Нестор. – Пара дней есть. Послухаю!
В клубе «Революционная трибуна», в особняке, хранящем следы былой роскоши, малость поколупанном и расписанном новыми хозяевами, в небольшом зале, заполненном менее чем наполовину, собрались теоретики-анархисты и любопытные – послушать худого, сутулого, хотя и молодого еще (возраста Махно) человека с неопрятной полуседой гривой волнистых волос, в проволочных очках а-ля Чернышевский.
– В своих противоречиях Фридрих Ницше, однако, прозревает облик нового человека, который, с одной стороны, тянется к власти, проявляя, в нашем понимании, ипсо факто
[1], буржуазный или даже феодальный инстинкт, – обращался к залу лектор, – а с другой стороны, стремится освободиться от обузы государства, его диктата, от оков буржуазной морали, семьи и собственности. Но…
Лектор стоял на наспех сколоченной фанерной трибунке, обтянутой черной материей. Стол, за которым сидели Шомпер и еще двое неизвестных Махно анархистов-теоретиков, тоже был покрыт черной скатертью, отчего создавалось впечатление, будто это не собрание, а гражданская панихида. Впрочем, такое впечатление могло возникнуть лишь у посторонних, не знакомых с символикой анархизма.
Лектор Всеволод Волин-Эйхенбаум продолжал:
– …но наполненный «героическим пессимизмом», понимая, с нашей точки зрения, абсурдную неизбежность гибели, прорывается к торжеству свободы, вольному плаванию индивидуума в море условностей и предписаний, к сохранению раскрепощенного «я» в условиях, когда грубая сила стремится подавить эту тягу, усматривая в самом существовании такого индивидуума корпус деликти!
[2] – Всеволод Волин обвел глазами аудиторию, многозначительно добавил: – Мы-то с вами хорошо знаем, что это такое… На себе испытали.
Зал зааплодировал. Все, кроме Махно, для которого речь Волина была слишком туманна.
Сольский наклонился к нему, пояснил:
– Вникай! Сразу не понять! Иносказания, намеки! Одно слово: Волин-Эйхенбаум! Голова. Между прочим, брат его, Борис Эйхенбаум, куда менее заметная фигура, а уже профессор в Петрограде… Наш Волин тоже мог бы стать академиком, но ушел в анархизм!
Волин между тем, попив водички из треснутого мутного стакана, стоящего рядом с графином, поклонился собравшимся и продолжил:
– Знаменитое древнеримское и, что для нас важнее всего, ницшеанское «амор фати»
[3] могло бы быть начертано на нашем с вами знамени, ибо только с таким пониманием, выраженным этими великими людьми, заблудшими, но инстинктивными анархистами, мы можем выстоять в нелегких условиях, в этом нашем циркулус витиозус…
[4]
Вновь раздались аплодисменты.
– Глубоко, глубоко проникает! – восхищенно прошептал Сольский. – Как он их бьет!
– Кого? – спросил Нестор.
– Да большевиков.
– Я шо-то не заметил.
Волин продолжал разглагольствовать, но Нестор перестал его слушать, разглядывал собравшихся. Это были молодые и не очень молодые московские интеллигенты, «революционеры духа», выброшенные за борт потоком не подчинившейся им жизни. Непонятное Нестору племя.
Он встал и, сопровождаемый удивленными и раздраженными взглядами слушателей, вышел на улицу. Постоял, размышляя.
Напротив, на другой стороне улицы, увидел очередь у продуктовой лавки. Крики. Давка. Драка…
Аршинов вышел вслед за Нестором, не желая оставлять его одного.
– Не понимаю, Петр Андреевич, – сказал Махно, – ты же из наших, из катеринославских. Чего ты тут сидишь, это словоблудие слухаешь?
– Пропаганда, Нестор Иванович, великая сила, – сказал Аршинов. – Мы должны в Москве сохранить источник анархических идей… Что, не понравился тебе Волин?
– Напротив, я ему благодарный! – ответил Махно, провожая взглядом пролетку, в которой какой-то человек в форменной фуражке вез своего подвыпившего спутника, держа его за воротник. – Благодарный, потому шо понял: надо мне утикать из Москвы, и как можно скорее. Москва – центр бумажной революции. Отсюда только декреты проистекают и слова. А настоящая жизнь – там!
Они шли по улице.
– Уеду и буду поднимать народ против немцев! А когда их скинем, когда устроим свою крестьянскую анархическую республику, то большевиков, ну, если у их хватит ума до нас прийти, встренем як хозяева: пожалуйста, считайтесь с нами, селянами. Дадим и хлеба, только дайте нам самим хозяйновать так, как мы хотим. А шо им останется делать? Крестьянство мы защитим не только от их догм, но и от панов, офицерья, от всяких гетьманов… Не, спасибо Волину, очень непонятно, но красиво говорил. Под его речь мне хорошо думалось. Лучше, чем в тишине.
Они какое-то время шли молча. Потом Нестор обернулся к Аршинову:
– А то поехали со мной, Петр Андреевич! Нужен мне там такой, как ты, человек. Понатерпелый и знающий.
– Не могу, – ответил Аршинов. – Здесь решается много не только важного, но и для наших краев полезного!
– Много бумажного! – со злой иронией отрезал Махно. – Москва сильно много о себе представляет. А жизнь, она – там! – Он взмахнул рукой, указывая вдаль. – Горькая жизнь, согласен! Но другой, настоящей, пока нема! Но если все сообща за этот гуж возьмемся да с силой в одну сторону потянем, то будет!
