После посещения Кремля, с надежными документами в кармане, Махно чувствовал себя уверенно и не боялся расспрашивать прохожих. Так язык довел его до Кудринской, а дальше он отыскал и Новинский бульвар.
Здесь тоже были сады! Да какие! Не хуже, чем где-нибудь в Новороссии. Тут и волк заплутал бы в зелени…
Нестор увидел мужчину, который, оглядываясь, деловито отдирал от деревянного забора штакетины. Был он в куртке, перешитой из старой шинели, в кепке, стоптанных юфтевых сапогах. Похоже, близкий по классовой принадлежности человек.
– Эй, дядя! – позвал Нестор.
«Дядя» вздрогнул, уронил штакетину и посмотрел за плечо, явно выбирая путь к бегству. Но, присмотревшись, все же принял Нестора за своего.
– Чего? – спросил он, смелея на глазах.
– Не подскажешь здесь номер дому?
Мужик сбил на затылок кепку:
– А черт его знает. Я переехамши, еще в городу не шибко обвык.
– Ну хоть шо за улица?
– Улица-то, ясное дело… Черт ее знает, какая улица. – Мужик звучно высморкался, вытер пальцы о куртку. – Была, вишь ли, ране Новинская. А щас, говорят, будет эта… черт его… в общем, имени… за заслуги… Может, уже и не Новинская… Вот так! Москва, мать ее: живешь не знаешь где. Не то что у нас в Трофиловке, на Белгородщине.
– Н-да, – хмыкнул Нестор. – Случаем не знаешь, где тут Кропоткин живет? – Главе гуляйпольских анархистов казалось, что каждый человек в Москве, даже такой темный, как этот заселенец, должен знать Петра Алексеевича. Да и как может быть иначе?
– Знаю, чего ж! – обрадовался человек. – Энтого, товарищ, все хорошо знали. А только всё! Замели его надысь! Сам видал, как вели.
Мужичок весь светился от радости. Он не злорадствовал, просто был горд своей осведомленностью.
– Как «замели»? – спросил ошеломленный Махно.
– Обнаковенно… Щас это просто. Пришли, забрали. Пущай посидит, а то и того хужее. Все-таки энтот… элемент!
– За шо? Какой элемент? – продолжал недоумевать Нестор, холодея внутри и одновременно ощущая прилив горячей ненависти, желание немедленно выручать, мстить, убивать. Светоч мировой революции – и в кутузку.
– За што? – усмехнулся мужичок. – Так ведь булочная у него была! На углу Смоленско-Сенной. Супротив чайной, не знаешь, што ли?
– Какая булочная? – прошипел Нестор. – Шо ты мелешь!
– Ну, как же… На ней так и написано было: «Булочная Краваткина». Чего не отнять, витушки и сгибни знатно выпекал. – Гражданин вздохнул, сглотнул слюну.
– Краваткин?! Я тебя про князя Кропоткина спрашиваю!
Мужичок недоуменно заморгал.
– Ну, Кропоткин Петро Лексеич! – разъяснил Махно.
– Князь, говоришь? – Мужик даже отступил шага на два, не выпуская, однако, из рук штакетины, которые он, как бурундук, запасал впрок, предчувствуя далеко впереди холодную зиму. – Ты чо, мужик, с Луны свалился? Князя-то уж непременно замели. Тут булочника и то… А ты – про князя.
И он, пятясь, скрылся за кустом слегка зазеленевшей сирени, цепляя штакетинами ветки.
Дом, где проживал Кропоткин, все же отыскался. Девушка, стоявшая у открытых настежь ворот и читавшая в таком неудобном положении книгу, ответила неопределенно, но подавая некоторую надежду:
– Вы погодите, я сейчас узнаю.
Девушка исчезла, а Махно, ожидая, повернулся и увидел на противоположной стороне улицы красивый особняк, проглядывавший фасадом сквозь кусты и деревья. Это был знаменитый особняк князя Гагарина работы Бове, украшенный фронтоном с горельефами летящих гениев, покровителей рода.
Гениев Нестор принял за каких-то несущихся по воздуху людей и решил, что это изображения святых. Неистовый анархист сплюнул и подумал: «Гады, загнали нашего батьку Петра Лексеича в осиное гнездо. Нет, чтобы поселить в Кремле, со всем уважением».
В глубине двора, куда ушла девушка, у большого дома с мезонином стояли телеги. Одна была почти доверху нагружена добром. Другая ждала. И тут же стояли легкие дрожки. Возчики носили какие-то узлы, мебель.
Нестор догадался: Кропоткин уезжал в Дмитров. Уезжал к дмитровским аристократам и землевладельцам, дальним своим родственикам Олсуфьевым. Подобно другим «бывшим», их сильно уплотнили и урезали, отняв земли и усадьбы, но особнячок в Дмитрове пока оставили. Некогда славившиеся хлебосольством Олсуфьевы обещали седобородому «дедушке русской революции» тишину, хлеб, сметанку и молочко.
Но главная причина его отъезда заключалась в том, что дом на Новинском, где он занимал одну комнату, постоянно «трясли». Один за другим следовали обыски, как правило, ночные. И аресты. Пока временные. Логики в действиях новых властей было мало, а вот суеты много. Старик стал плохо спать, волновался, хватался за сердце и явно нуждался в покое. Но о каком покое могла идти речь в России в восемнадцатом году? Так родилась мечта о Дмитрове, где якобы было относительно сытно и тихо, потому что уезд отличался зажиточностью и относительно высокой грамотностью мужичков.
После возвращения из эмиграции весной семнадцатого года, почти одновременно с Лениным, Петр Алексеевич находился в состоянии перманентного ужаса. Это чувство возникло у него еще на Финляндском вокзале в Петрограде. Встречали его куда более радостно и пышно, чем вождя большевиков. Толпа была странная: почетный караул Семеновского полка вместе с полковым оркестром, министры Временного правительства, дамы с цветами, больше всего было рабочих, многие под черными знаменами, но в конце концов в первые ряды пробились анархистски настроенные матросы-балтийцы и от восторга стреляли в воздух.
Кропоткин на броневик не полез и сказал довольно короткую речь о необходимости социального мира, взаимопонимания и союза сословий ради победы. Мир с Германией – хорошо, но это будет означать поражение, а за поражением последует унижение и страшный братоубийственный хаос, а далее по логике вещей откат к диктатуре.
Анархист выступил против хаоса! Но он же высказался и против диктатуры! Против любой диктатуры. Только в единении народа видел князь залог победы, а вслед за победой, получив опыт социального единства, Россия двинется к безвластному устройству… Министры аплодировали, оркестр играл, в толпе плакали и восторженно кричали, морячки разряжали в воздух маузеры и карабины. Но Кропоткина это вовсе не радовало. Пахло грозой! То, что у морячков и рабочих было столько оружия, рождало дурные предчувствия. Как и благодушный вид растерянных министров, явно не имеющих навыков практического управления и улыбавшихся во все стороны. Позеры! Случайно выскочившие на сцену любители…
У старика были зоркие глаза.
Оттеснив всех, матросы понесли его на руках от вокзала до «Астории». Было очень неудобно и неловко. Слетели калоши, исчезла шляпа.
Чуть позже Петр Алексеевич видел, как те же матросики, вкупе с солдатами в шинелях с оборванными пуговицами и хлястиками, расстреливали или поднимали на штыки офицеров и просто тех, кто им чем-то не понравился.
