– Стий! Хто таки? – спросил старший, с погонами чотового, унтер-офицер.
– А тоби повылазило? – гневно спросил у него Махно. – Карательна экспедиция, з самого Киева.
Даже издали было видно, что двор имения запружен нарядными панскими бричками. Кучера, ожидая хозяев, сидел на траве у флигеля и в своих черных фраках были похожи на стайку ворон. Блестел лаком и никелем единственный автомобиль, вероятнее всего, на нем приехал кто-то из высших германских чинов.
– Препрошую, а шо, пан хорунжий Зеленцов ще не прибув? – споросил Махно, проявив полную осведомленность.
– Не було! – ответил чотовый, убеждаясь, что прибыли свои.
– Располагайтесь, хлопцы, десь там у двори, отдыхайте. А мы проведаем Ивана Казимировыча! – обратился Махно к своим: теперь все они были одеты в форму варты, Кожин и Грузнов тоже. Спрыгнув с коня, он сказал чотовому: – Спытай пана Данилевского, чи прыйме вин представныкив карательной экспедыции з Киева. Скажи, значковый Мануйлов с командой.
Чотовый убежал, придерживая саблю, а Махно оглядел своих.
– Ты и ты, пойдете со мной, – сказал он Семёнову-Турскому и Левадному, на которых была унтерская форма. Затем приказал Григорию, Лепетченку и еще двум «гетманцам»: – Вам стоять вместе з ихней вартой у ворот! Всем, кого не назвал – ждать около парадного входа! И быть начеку!
В зале было много гостей. Публика собралась разношерстная: человек десять помещиков-латифундистов с женами, немецкий полковник в сопровождении лейтенанта, два офицера в форме гетманской армии и, конечно, сам пан Данилевский в черной черкеске с «газырями» – дань давнему военному прошлому. Кресло рядом с ним пустовало.
Одетые в украинские вышитые косоворотки и опереточные шаровары слуги стояли рядышком у стены.
– Иван Казимирович! – обратился чотовый к Данилевскому. – Начальник карательной экспедиции, значковый Мануйлов в сопровождении командиров.
– Просы!
Махно и его сопровождающие вошли в зал, лихо отдали честь. Особенно залихватски это получилось у Нестора. Они оказались довольно близко от хозяина.
– Здравствуйте, господа! – Данилевский сощурился, приглядываясь к Махно: его уже длительное время подводили глаза. – Прошу сидать!
Рассаживались.
– Господа! – тихим и совсем не праздничным голосом заговорил Данилевский. – Я хотел собрать вас по радостному поводу, но… вынужден несколько отложить торжество. Произошло событие чрезвычайной важности… Слухи, которые вот уже столько времени тревожили общество, подтвердились: в Екатеринбурге большевиками расстрелян царь и его семья! Зверски убиты почти все Романовы!..
Присутствующие зашумели: весть произвела впечатление.
Данилевский поднял руку, прося тишины.
– Об этом печальном факте мне вчера сообщили телеграммой… Я знаю, не все мы монархисты. И речь не о царе. Царь предал нас, он отрекся от России. Бог ему судья. Но убивать безвинных детей… – Данилевский взял со стола большую фотографию, поднял ее над головой. На ней были дети императора – все пятеро. – Их-то за что? В чем они провинились?.. Михаил Александрович, известный либерал, желавший дать свободу Украине – его за что?
Он умолк, давая всем прочувствовать всю трагичность произошедшего.
Немецкий лейтенант, наклонившись к уху полковника, быстро переводил.
– Все эти эсеры, эсдэки, большевики, анархисты и кто там еще? – продолжил Данилевский. – Этим расстрелом они посеяли в России кровавое семя. Это как чертополох, который не выведешь быстро. Он и через десятки лет будет давать кровавые всходы!.. – Заметив краем глаза какое-то шевеление в двери, Данилевский прервал свою речь и, чуть добавив в голос теплоты и торжественности, произнес: – Господа! Моя дочь Винцента!
Винцуся во всей прелести своих восемнадцати лет появилась в зале. Смутившись при виде такой большой мужской компании, она тем не менее старалась держать себя в руках. На ней было простое черное, но весьма пикантное платье. К ее волосам, в знак траура, была приколота темно-бордовая лента.
В ее осанке угадывались польская смелость и горделивость – качества, которые в свое время позволили юной Марине Мнишек вскружить головы обоим Лжедмитриям, и в то же время чувствовалась застенчивость украинской селянки. В сочетании с цветущей красотой – смесь умопомрачительная.
Все мужчины встали и, если бы не печальное известие, несомненно, зааплодировали бы. Немецкий полковник, немолодой, багроволицый, хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в груди.
– Как это… Дие унердшонхейт? – Полковник вопросительно взглянул на переводчика.
– Неземная красота, – подсказал переводчик.
– Вот… несем-ная кра-зота! – громко произнес полковник.
– Да, Винцуся – гордость и утешение для такого вдовца, как я, – сказал Данилевский, довольный общим восхищением. – Бог рано отнял у меня жену, но наградил прекрасными детьми!..
Винцента сдержанно поклонилась и присела подле отца.
– Но вернемся к нашей печальной новости. Циничная жестокость, проявленная большевиками, призывает нас к объединению. Кто бы ты ни был: петлюровец или немец-колонист, австриец или гетманец… всем нам надо быть вместе. Не сумеем сейчас выполоть с нашего поля кровавое семя, будем десятилетия, а то и столетия собирать кровавый урожай!..
Данилевский смолк. В зале стало совсем тихо. Слуги, мягко ступая по коврам, разносили бокалы с напитками.
Нестор заметил, что сидящая неподалеку Винцента украдкой рассматривает его, и растерялся. Узнает? Не узнает? Если узнает, что сделает? Как ему не хотелось, чтоб она узнала его, эта девочка из далекого детства, спасшая его тогда от плетей и позора, превратившаяся сейчас в красавицу, каких он в своей жизни не видел.
Они словно играли в прятки: когда он разглядывал ее, она отводила глаза. И наоборот.
– Я надеялся, господа, вскоре собрать вас, – сказал Данилевский, – чтобы отметить в нашем дружеском кругу радостное событие – восемнадцатилетие ангела моей души Винцуси. Но произошедшее обязывает меня… – он взял в руки бокал, – обязывает меня предложить вам по нашему древнему русскому обычаю помянуть мученически убиенного императора нашего Николая Александровича, его супругу, пятерых прекрасных и ни в чем не повинных детей… всех Романовых, как бы мы к ним ни относились… Земля им пухом.
Все встали, взяли в руки бокалы. Пить не торопились, как бы подчеркивая печальную торжественность ритуала. Молчали.
Винцента что-то прошептала на ухо отцу. Сомневается!
Пан Данилевский тоже перевел взгляд на значкового варты. Затем потянулся к лежащим на столе очкам, надел их и вновь уставился на Махно.
Нестор коротко взглянул на своих спутников. Те его поняли.
Иван Казимирович продолжал внимательно всматриваться в Нестора. Выражение его лица постепенно менялось. И эта перемена решила все…
