Гуляйполе…
Бой только что закончился. Еще уносили в больницу на самодельных носилках раненых. Еще дымились, дотлевая, две-три хатки и клуня. А народ все стягивался и стягивался к площади. Почти все мужики были вооружены. Гвалт, шум. Махно стоял на тачанке, и к нему тянулись руки – люди хотели хоть дотронуться до него.
– Батько!
– Батько Нестор Ивановыч! З возверненням!..
– Надовго в этот раз, Нестор Ивановыч?
– Ще не знаю. Какая будет военна диспозиция, – загадочно отвечал Махно.
В угол площади согнали толпу пленных. Это были в основном австрияки, но попадались и венгры, и немцы. Среди них выделялись своими нарядами гусары. Махновцы бродили между пленными, высматривая добычу.
Вот один из махновцев углядел добротную меховую гусарскую шапку, снял ее. Немец что-то гневно заговорил.
– Та не шуми ты, ей-богу! – флегматично рассердился добродушный дядько. – Во-первых, нашо она тоби серед лета? И потом, скоро ж тоби не на чем буде цю шапку носыть. Ферштей?
Дядько примерил шапку, она ему оказалась велика, накрыла глаза и даже нос. Вокруг захохотали. Рассмеялся даже только что гневавшийся пленный…
– Ничо, може, жинки на воротник сгодиться. – Махновец затолкал добычу в торбу и пошел дальше, высматривая, чем бы еще поживиться.
И повсюду здесь шли торги. Меняли награбленное на награбленное.
– Мундирчик, мундирчик! Дывысь, як росшитый! Узорчатый! Пуговкы, шнурочкы!
– Дура! То доломан, а не мундир. На шо меняешь?
– На револьверт з патронамы.
– Малахольный! За револьверт я тоби живого гусара дам вместе з доломаном и ще й з конякою в придачу.
– Штанци! Штанци! Бач, з шовковым шнуром.
– То чакчиры, а не штанци.
– А як ты в йих розбыраешься?
– Я пока ще и в бабах розбираюсь!
Шумели махновцы, торговались. Хохотали. Площадь превратилась в ярмарку. К махновцам присоединились и гуляйпольские жители, тоже пытались что-нибудь урвать.
Пленные были испуганы, особенно не протестовали. Лишь высокий статный майор, командир эскадрона гусар, бунтовал. Не позволял себя раздеть. На чем-то настаивал. Иногда выкрикивал: «Коммандирен!», «Макно!»… Призывал, что ли?
В управе Махно и Лашкевич склонились над бумагами. Слева от себя Лашкевич пристроил счеты. Он то и дело смотрел в бумажки, какие-то отодвигал в сторону, какие-то клал под счеты, а некоторые, более важные, совал в портфель. И щелкал, щелкал костяшками.
– В австрийской бригадной кассе взялы двенадцать тысяч марок. – Он кивнул в сторону кожаных ранцев с телячьим верхом, брошенных в углу. – Хороша добыча… И в банке взято шестьдесят тысяч карбованцев…
Он опять пощелкал костяшками.
– И як ты, Тимош, так ловко с этим инструментом ладишь! – глядя на счеты и на измазанные чернилами тонкие пальцы «булгахтера», изумился Нестор. – Я до этой машинкы никак не могу дойти головой, як она считает? И главное, шо не ошибается. От в чем фокус!
Нестор взъерошил своему финансисту волосы. Давно не виделись. Лашкевич все это время скрывался на окраине Гуляйполя, мало показывался в дневные часы в селе. Случалось во время облав прятаться в подвале. Дружеский жест батьки остался, однако, без внимания. Тимош был увлечен своей математикой.
– Из комендантской кассы взято собранных по контрибуции шесть тысяч рублив… и сто шестьдесят штук серебряных и сорок три золотых монеты…
В комнату управы ввалился Щусь. Руку он уже снял с перевязи, но все еще прижимал ее к животу.
– Батько! – прокричал он еще от самой двери. – Мы там трошки пленных пошарпалы, не буде возражениев?
– А с чего вдруг ты разрешение спрашиваешь?
– Та там майор ихний, такый гад, все лаеться, до тебя просится. Видать, жаловаться буде… Може, пострелять их к чортовий матери?
– Но-но! Я тебе постреляю! – вскочил Махно. – То ж военнопленные! Не понимаешь? Это ж политика!
– Когда оны Украину грабили, не було политики. А теперь, значить, политика?
– Не лезь, Федос, в те дела, в яких не разбираешся! – строго сказал Махно. – Давай сюда того майора!
Щусь, гулко топоча ногами, вышел.
Много претерпела управа за последнее время. И казармой была, и складом. Стены пообтерлись, украсились надписями, полы пришли в негодность. Лаги под ними прогнили, доски гнулись.
Махно помотал головой – несколько ночей недосыпал, сказал Лашкевичу:
– Значить, так! Гроши раздай. Ограбленным, обиженным, вдовам, сиротам.
– Надо бы, шоб хоть документ якый предъявлялы, – высказал сомнение Тимош. – Шоб не сунуть кому попало. А то…
– Нема времени, – прервал его Махно. – При людях будешь раздавать. Народ знает, хто сирота, а хто нет… И без бюрократии! – И, понизив голос, доверительно добавил: – Не сегодня завтра нас отсюда попрут.
– Як же це? – горестно всплеснул руками Лашкевич. – С боем пришли, народ обнадежилы, все рады, як дети. А мы их покинем?
– Покинем. Свою силу показалы, германське гнездо розворошили и пока покинем. А будем тут долго сидеть – окружат и роздавят. И от села ничего не оставят… артиллерией.
– Поняв, – упавшим голосом ответил Тимош.
– И от шо ще! Малость грошей оставь. Зайдешь в типографию, заплатишь наборщикам. От души. Пускай отпечатают прокламации… для своих и для этих… для оккупантов. По-немецки. Найди переводчика.
– Так есть же у нас переводчик. Ще весною до нас пристав. Сашка Кляйн.
– Заготовь на каждого пленного по двести марок, по бутылке самогона. Ну, ще по шматку сала. С хлебом, конечно.
– Ты шо, Нестор? Отпустыть их хочешь, чи шо? Оны, падлюки…
– Тихо! Ну, пускай Щусь не понимае! Он тот… гальванометрист. А ты ж грамотный. Неужели не ясно: это ж политика! Пусть идут с салом та с прокламациями до своих. Напиши шо-то душевне, шоб за живое брало. Напиши, шо мы не хочем убивать, шо мы люди мирные… Про деточек шо-то… Ну, в таком духе.
– А мени шо, опять в Гуляйполи сыдить? В подполи?
– Пойдешь с нами. Нам в походе булгахтер тоже нужен. Народ прибывает.
– Ну, слава богу. – Широкое крестьянское лицо Лашкевича, на котором так странно смотрелись окуляры в проволочной оправе, расплылось в улыбке. – А то я без хлопцив якыйсь загубленный. Як без дороги.
– Выполняй!
Лашкевич надел фуражку, схватился за кожаные ранцы. Но они оказались тяжелые.
– Не надрывайся! Возьми хлопцев в помощники, – заботливо сказал Нестор.
На почту Махно пришел в сопровождении Юрка Черниговского и двух хлопцев из числа положенной ему теперь охраны – «почета».
