Бойко торопливо прошел внутрь управы, следом спешил Кляйн.
Следом, почуяв какие-то новости, в кабинет Нестора потянулись еще человек семь его командиров.
Бойко уселся на свободный стул. Рядом с ним – Кляйн. Он положил на стол перед Махно газету с крупным готическим заголовком «Берлинер тагеблад».
– И шо? – спросил Махно.
– Перемирие. Може, даже с нашей легкой руки. Те пленни, шо мы тогда отпустили, наверное, сказали шось кайзеру. Кайзер подумал, ну и… – объяснял Кляйн. – Словом, капитуляция… Война кончилась. От написано: «Немецки войска обязуются в ближайшие дни покинуть оккупированные территории»…
Хлопцы застыли у двери, вслушивались.
– Так они тебе и пойдут с Украины. – Махно вглядывался в газету, в неясные снимки. – От ты, Кляйн, немец! Скажи, ты добровольно откажешься от доброго шматка сала?
– Я не откажусь, – сказал Кляйн. – Но им придется… Вы ж сами убедились, чужие солдаты у нас воевать не хотят.
– Ну, хорошо. Немцы, допустим, уйдут! – сжал губы Махно. – А гетьман со своим войском? Со своей вартой? Шо он будет делать?
– Тикать, – усмехнулся Щусь. – Он без германа як козак без штанов.
– Це ж настояща воля, хлопци! – усаживаясь за стол и закуривая, радовался Лепетченко. – Довго ждалы, все ж таки вона пришла!
– Не танцуй, Сашко, гармошка ще не грае, – насмешливо сказал Махно. – Герман уйдет, хто-то другой придет. Хлеб да сало – его спокон века на всех не хватает… А через нас, между прочим, на Крым дорога…
– А хто прийдет? Большевики! Больше некому! – прикинул Щусь. – Мы з имы як-то столкуемся!
– Может, большевики, а может, какой другой батько придет. Чи мамка. Он Маруська Никифорова со своей бандой тут ошивается, – сощурил глаз Нестор. – Их чертова уйма сейчас всяких разных розвелось!..
– Скинем! – тряхнул чубом красавец Щусь. – Германа скинули. И других тоже покидаем в Днепро. Воды там хватит…
– Больно вы осмелели! – неожиданно вскипел Махно. – Насмалили тут, гергочете!.. – Он вскочил, рявкнул: – А ну вон отсюда! Дайте поработать!..
Наступила тишина. Хлопцы один за другим понуро вышли во двор. В комнате остались лишь Юрко Черниговский – за спиной Нестора, как телохранитель, и Тимош Лашкевич.
Хлопцы во дворе снова закурили, приходя в себя от вспышки Нестора.
– От тебе й на! Сам же говорыв: анархия – це когда все коллективне, без всякой власти… – вздохнул Лепетченко. – А сам…
– Може, снова Настю вспомныв? – шепотом предположил Калашник.
– Известно, мужик! – поддержал его Каретников. – Нельзя мужику без бабы. Кровь киснет. Карахтер портится…
– А де ему найдешь хорошу? На танцах? Та й годы – уже тридцать…
– Опять она его привяжет до себя! Как и та! – нахмурился Щусь. – Надо найти ему якусь анархистку… а не то шо «тю-тю, тра-ля-ля»…
Разговор становился все более оживленным. В спорах обрисовывались черты будущей подруги.
– Тут Маруську Никифорову вспомнылы! – сказал Лепетченко. – От то анархистка! Вырви глаз! Настояща!
– От именно шо «вырви глаз»! – не согласился Каретников. – Сколько народу ни за шо порубала… Маруська! Вона, россказуют, одному офицеру гранату до срамного места привязала, а до кольца – длинну веревочку. Приарканила того офицера до дерева, а сама за камяным забором. И стала, зараза, потыхеньку смыкать за веревочку. Офицер верещить… Ну и… ясне дело!
Щусь неожиданно захохотал. Товарищи недоуменно посмотрели на него. Хоть и немало крови пролили они и не против были пролить еще столько, но кощунство над мужской природой им не могло понравиться.
– Ты чого регочешь, Федос?
– Та вин и сам такый. Их бы з Маруською переженыть – от була б пара, – сказал Каретников.
– То не Маруська. То Ермократьев таку шутку с офицером учинил, – попытался оправдать Маруську Никифорову Щусь. – Хоть и она… бомба, а не баба… Тоже… ха-ха… с фантазией.
– И шо? Таку змеюку нашому батьку в постелю? Мало яка фантазия ей в голову прийде?
– Не, ему надо душевну, тихую и таку, шоб…
Не найдя подходящих слов, Каретников обрисовал руками округлые формы будущей невесты.
– И шоб обязательно была анархистка? – усмехнулся Щусь. – От эт-то вже была б сказка.
Кандидатура на ум не шла. Топтали снег, сорили окурками. Думали.
– Есть така! Знаю! Телефонистка с Кирилловкы! – вскричал вдруг Щусь и, глянув на окно управы, понизил голос: – Не то шоб анархистка, но нам раза три помогала. Сочувствующа. Добра дивчина, факт.
– А ты шо, вже попробовав? – спросил Каретников. – Так нам така не годится! Батько если узнае, сам тебе застрелыть! Це тоже факт!
– Та не, шо я, дурной? – красавец тряхнул чубом, сбивая набок бескозырку, которую никак не хотел менять на папаху. – Я з сестрой, з Галкой. А эту Хрыстыной звать. Красывиша за сестру. Ласкова. И без карахтера.
– А пиде до батька?
– Та ты шо! – даже возмутился Щусь. – Царицей Гуляйполя будет. А може, и всей губернии!.. Я сьогодни ж за нею съездю!
– Не надо. Мы сами. А то ты там… по дороги… Батьку не понравыться, шо ты прывиз.
– На станции паровоз визьмем, – решил Каретников. – На паровози скорише!..
Раскачиваясь, мчалась по заснеженной степи одинокая «овечка», паровозик, созданный для малых работ. В будке машиниста было тесно. Помимо бригады паровозников здесь разместились еще Каретник, Лепетченко и дивчинка лет двадцати, очень симпатичная, одетая по-городскому, но в дорожном однотонном платке. Ветер врывался в будку и порошил угольной пылью.
Кочегар, хлопая заслонкой, кидал в топку, лопата за лопатой, маслянистые куски антрацита. Каретников ему помогал. Машинист на минуту остановился, указал глазами на антрацит, прокричал:
– От это уголек! Сам бы його ел с хлебом.
Антрацитом разжились в Бердянске, куда свезли его австрийцы, чтобы переправить к себе, да не успели. Сашко из-за этого топлива чуть на станции перестрелку не устроил. Но имя Махно остудило складских сторожей. С батькой никто не хотел ссориться.
Машинист оторвался от смотрового окошка, смахнул с чумазого лица сквозняковую слезу. Взглянул на девушку.
– Вы, барышня, лучше б платочек пониже на личико опустили. Он глазки какие! А угольком запорошите – беда будет!
Девушка послушно накинула на лицо край платка. Закрыла глаза – огромные, доверчивые, любопытные и слегка испуганные. Она сидела на добротном мягком стуле, прихваченном хлопцами где-то по дороге. Стул покачивался и грозил скинуть пассажирку.
– Ну и разогнался ты, Савелий! – крикнул Каретник машинисту. – Як бы под откос не загреметь!
– Сам бежит, – весело объяснил машинист. – Машина як конь. Хорошо накормишь, и бежит с удовольствием. Машина без довеску, уголек добрый. Вот только путя поганые. Никудышние, скажу, путя. И то сказать, когда их строили? Ще при Катьке!
