Он ссыпал махорку из цыгарки обратно в кисет. Она ждала, что он захочет взглянуть на дитя. Но Владислав порылся в карманах, выложил две гранаты Мильса, револьвер и, наконец, свернутую в рулон пачку денег. Мария настороженно следила.
– Чтоб не забыть. Спрячь.
Тяжелая пачка царских сторублевок лежала среди учебников и книг… Чехов, «Каштанка», Толстой, «Чем люди живы», «Учебник правильного русского языка для малороссов»…
Она не притронулась к деньгам.
– Что, пришел его убивать? – спросила она.
Он промолчал. Потом ответил негромко и несвязно:
– Отец, сестра… Он всех… Дело чести. А буду я жив или нет… какая разница!
Мария погладила его по щеке.
– Сгрубел… Як терка… И волос сивый в усах… Не ходи! К нему сейчас не подберешься. Может, потом… позжее… А сейчас – только себя сгубишь… Ты верь мне. Я чую.
Он отвел ее руки.
– Не уговаривай, не надо. Это мое мужское дело.
– Твое… Только твое?.. Ой, панска твоя душа! – горько вздохнула она. – А моя любовь? Куда ее? В печь?.. Знаю, горе твое великое… безутешное… Но твой час еще придет. Не спеши!
– Не могу! Душа горит!
Он посмотрел на ходики. Мария перехватила его взгляд и тихо исчезла за занавеской. И было слышно, как она ласково шепчет там что-то в ответ на недовольное хныканье младенца. Успокаивала. Потом возвратилась с ребенком на руках.
– Погляди хоть. Дочка.
Ребенок был полусонный, причмокивал. Владислав глядел на дочь отрешенно.
– Красивая, – объяснила ему Мария. – Ты ничого в цьом не понимаешь, но погляди, якый ротик, якый носик, бровки… Панска дочка!
– Назвала уже? – равнодушно спросил Владислав.
– Крестила.
Она прижала к себе дочь с материнской страстью:
– Винцента… Винцуся… Винцусенька!..
Данилевский замер. Имя прозвучало для него как внезапный удар в сердце.
– Как?.. Винцента?.. Ты знала?
– Не знала. Помнила только, шо ты в бреду сестру свою звал… Винценту. Я й подумала, хай будет еще одна Винцента Данилевская. Свет богаче станет…
– Дай подержать!
Он взял ребенка на руки, вглядываясь в ее личико, отыскивая черты погибшей сестры.
– Я тебя понимаю, – тихо сказала Мария. – Только ж ты и эту Винценту сиротой оставишь. Так получается… Она и помнить тебя не будет.
Он ходил по хате, осторожно и неумело держа дочь на руках. Размышлял. Из красного угла, чуть освещаемый лампадкой, глядел на них лик Божьей Матери – тоже с младенцем на руках…
…Рассвет пробивал ситцевые в горошек занавески.
– Господи, – прошептала она. – Я так люблю тебя, так люблю…
Он чуть заметно усмехнулся. Прижал ее к себе.
– Я тебя замучаю, – сказала Мария. – Я… знаешь что… я тебе ще хлопчика рожу. Такого, як ты! С таким носом, с горбочком от тут. – Она коснулась его носа. – Ей-богу, рожу… Прямо чувствую! Уже все во мне!
Он покрутил головой, хмыкнул:
– Не время для детей.
– А когда время? Дети рождаются не от того, что время, а от любви… И если б все люди высчитывали, як на счетах, когда время, то все людство осталось бы без детей. И вымерло бы… Мы не счетоводы, мы живые… А Бог каждому и хлеба дасть, и дорогу укажет…
– Ох, не ведьма ты, не ведьма. – Он обнял ее. – Баба!
– Да, – согласилась Мария.
Восемнадцатый год пролистывал над Украиной свои последние дни, как страницы большой, красным соком залитой книги. Следующий том будет еще краснее…
Несмотря на любовные ласки и шепоток до петухов и позже, Нестор просыпался по-прежнему рано. Надо было идти по делам, но он не хотел будить Тину. Он смотрел на дивчину, слегка освещенную падающим из окна меловым предутренним светом. Она во сне подергивала носиком и слегка посапывала.
Он должен был привязаться к подруге за эти несколько дней, но почему-то этого не произошло. Магия первой ночи как-то быстро улетучилась, и сразу начались будни. Присутствие в комнате другого существа, которое почему-то по-настоящему близким не стало, его уже раздражало.
Было такое ощущение, что в дом хлопцы действительно принесли клетку с канарейкой. Милая птичка, поет, зернышки клюет… и не более. Забава.
Его дел она не понимала. Считала это какой-то разновидностью работы, вроде дежурства на телефонной станции.
Стал часто вспоминать Настю. Она тоже была не очень-то развитая, но даже когда молчала, даже когда с ним спорила, он чувствовал ее слитность с тем миром, который заключался в нем. Настя была как степь – огромная и непознаваемая. С нею было и спокойно, и интересно.
А Тина даже своим сочувственным щебетом словно гладила его против шерсти. Ему было просто жалко ее. Вот досталась бы она кому-нибудь другому – глядишь, и оба были бы счастливы. Почему так устроена жизнь, почему одни сразу припадают друг к другу, как вьюнок к мальве, а другие остаются чужими? Каждый сам по себе.
Раньше доверяли разбираться в этом Богу: соединились – живите. Революция Бога отменила. Дала свободу. Ну и что изменилось в отношениях между мужчиной и женщиной? А ничего. Выходит, любовь не подвластна никому.
Махно ворочался в постели и думал. В такие минуты Настя просыпалась, прижимала его к себе тяжелой горячей рукой, и он успокаивался. А эта… сопит себе, смотрит свои сны.
Постепенно Нестор задремал.
А проснулся он от осторожного стука рукояткой нагайки в окно. Приподнялся на локте и увидел за стеклом обеспокоенную физиономию Каретникова.
В одном исподнем Нестор вскочил, распахнул обе створки уже обклеенного бумагой окна, при этом опрокинул горшок с цветами. У него было хорошо развито чутье на недобрые вести.
– Шо?
– Мы тут уже четыри часа, ще с темна ждем…
– Ну шо? Шо?
– Бронепоезд на станции. Чорт його знае чий. Директория, кажуть, тепер на Украини И вас дожидаеться якыйсь хорунжий од якогось верховного атамана Украины. Передав, не явытесь на переговоры, открые огонь з артиллерии!
– Чего ж сразу не разбудили?
– Та Тина… «батько отдыхае» – и все!..
– Сейчас выйду!
Он отвернулся от окна. Тина, предчувствуя вспышку гнева, отступила в угол, прикрываясь рушником, который она приготовила для Нестора.
– Чего не разбудила? – спросил он, распаляясь.
– Вы так крепко спалы, утомылыся… Ну хиба так можно надрываться!
– Дура! – заорал Махно. В гневе он бывал страшен. – Ты хоть понимаешь, с кем живешь? За мной тысячи людей! Я за всех отвечаю! В твоей птичьей голове есть хоть якоесь соображение?..
