Ожидая, он ходил, ударяя толстой, хорошо сплетенной нагайкой по голенищу сапога. Злость переполняла его.
Федос, а следом и Маруся вошли в штабной зал. Щусь держал на вытянутых руках китель со знаками орденов. Нес торжественно.
– Кто это тебе так мордяку росписал? – заметив следы плети на лице Щуся, спросил Махно.
– Генерал Тилло, батько… он на меня прямо с конякы. Шо было делать? Я его, он меня… Та от Маруська не дасть сбрехать… Ну, я его… – хохотнул Щусь.
Маруся, однако, не поддержала его. Она видела, что Махно в гневе, и чувствовала, что гнев этот вот-вот обрушится на них.
– А это тебе, батько, генеральский трофей! – протянул Щусь Нестору орденоносный китель. – От всего моего полка и от Маруськи лично.
– Кинь в угол, – приказал Махно. Он остановился напротив Щуся и свирепым взглядом буравил его.
Щусь смешался, улыбка сползла с его лица.
– Если б не этот генерал, – кивнул Нестор на брошенный в угол китель, – я б тебя расстрелял. Прилюдно. Перед строем.
– Ты чего, батько? Як сказился? – недоуменно спросил Щусь. Удивилась и Маруся.
– Мы с генераламы воюем. С помещиками, ксплуататорами. А вы з кем?
– Мы Сеножаровский полк зничтожили, с генералом вместе.
Но Махно не слышал слов Щуся.
– А вы – з детьми воевали. Школу подорвали, детей побили.
– То ж бой был. Горячка. Ты ж знаешь, батько, як это бывает.
Нестор не принял оправданий Щуся. Сказал, обернувшись к Марусе:
– Ты ж будуща мать, Маруська. В твою дурну голову не пришло, шо дети – не враги. Нормальни бабы детей из огня выносят. Волосы на них горять, а они з криком боли выносят. Так всегда на селе было! На том все стояло!.. А ты!..
Нестор был близок к припадку. Его била дрожь.
Маруся молчала. Опустив голову, смотрела себе под ноги.
– Тут в штаби легко рассуждать. А надо было генерала вывести на наши тачанки, – как бы оправдывая и себя, и Никифорову, сказал Щусь. – А нормального боя мы б не выдержали… – И, зная, что Махно, как это уже не раз у него бывало среди нервного исступления, находится в каком-то вялом, опустошенном состоянии, добавил проникновенно, почти интимно, как свой своему: – А разьве мы с тобой, Нестор, панов з их детьми не сничтожалы? Разьве жалели их? Вспомни хоча б, як мы на усадьбе пана Резника хозяйнувалы! А шо, там детей не было? А панночку Данилевську разьве не мы убили?.. Вспомны, как тебе сам Кропоткин сказав: «Ниякой жалости ни до кого!» Чи я шо-то не так понимаю?
Маруся, хоть и храбрости была невероятной, но и она сейчас отошла в угол и даже сжалась. Ждала, что батько в ответ на дерзкие слова Щуся схватится за плетку, а то и за саблюку – и разнесет его кудрявую голову, как кочан капусты!
Но Нестор тяжело вздохнул, скривился, словно от резкой боли. Он и сам не понимал, отчего приступы жестокости сменялись у него вдруг сочувствием и раскаянием. Если б не замечательная анархическая теория, которая нашептывала ему, как вещунья-бабка, всякие важные слова о конечной цели, о всеобщем счастье, можно было, в минуту отчаяния, разогнаться и расколотить голову о кирпичную стену. Раз уж судьба решила возвести его в народные батьки, вожди, почему не дала ему железное сердце, не избавила от мук?
– То такое время было, Федос, – тихо сказал Махно. – И мы, по правде сказать, тоже былы звери степные… загнанные в угол звери. Кто кого?.. А сейчас другое время – я батько. У меня армия, полки, всякие службы. Другый спрос! И ты тоже уже не матрос без царя в голове, а мой командир конного полка.
Не хотел больше Нестор славы безрассудного атамана. За ним теперь, можно сказать, не только армия, а целая анархическая республика! Единственная в мире!
Щусь не понял, что в эти минуты ему бы лучше всего помолчать вместе с батькой. Может, все и кончилось бы миром. Но он снова попытался оправдываться.
– Батько, скажу тебе честно, положение было безвыходне. Маруська не дасть сбрехать. Патронов мало. А этот генерал…
– Я з вами не про генерала говорю – про детей. Малолетни дети при чем?
– Так бой же! Сам знаешь, батько, лес рубають – щепкы…
– Дети – щепки? – оправдания Щуся вновь вывели Нестора из себя. – Ты командиром был в том бою. С тебя и весь спрос… Не, ты не человек, Федос. Ты садист!
Щусь не понял. Он оглянулся на повсюду расставленные стулья.
– Куда?
– Шо – «куда»?
– Та ты ж говоришь «садись».
Это окончательно добило Нестора. Он схватил со стола нагайку и несколько раз с силой перетянул приятеля по спине, по рукам, которыми тот прикрывал голову.
Щусь отскочил к двери.
– Пошел вон! Снимаю тебя с полка. Слышишь? Рядовым пойдешь… в самое пекло… Кровью умоешься за детей, зараза!
Последние слова Нестор выкрикивал уже не Щусю, а закрывшейся за ним двери.
Маруська тоже попятилась к выходу. Но Нестор отшвырнул нагайку в сторону:
– Чего смотришь? Женщин не бью. – Он присел к столу, вытер выступившую на губах пену. Спокойно сказал: – От боевых действий тебя отстраняю. Иди в хозяйственну роту. Прачок у нас нема… Начальник штаба тебя опредилит… Уйды с глаз!
И когда она тихо отступила, все еще ошеломленная приступом батькиного гнева, он почти фальцетом закричал ей вдогонку:
– И картошка, шо ты жарила – отрава! Картошку жарить не навчилась!.. Баба называеться!
Во дворе Щуся обступили махновцы, с любопытством ждали объяснений.
– Батько? – спросил Калашник, указывая на красные рубцы на лице.
– Ще чого! С генералом Тилло трошкы силой померялись. Он – меня, я – его. Маруська видела, она лучшее росскажет… А шоб батько на меня руку пиднял? Та никогда! Мы ж з им ще з детства кореша. Полаять себя я ему розрешаю. Для пиднятия авторитета!..
И тут во двор по ступенькам спустилась зареванная Маруська.
– Ты чего, Маруська?
– Та пошел он! Картошку, говорит, не умею жарить! Та я… меня вся Украина знает… Я губернаторов убивала! А он – «картошка». Индюк!
И махновцы, и проживающие в имении селяне с изумлением взирали на всхлипывающую от обиды Марусю Никифорову. Еще никто на Украине не видел плачущей атаманшу, которая никогда и никого в плен не брала.
– От боевых действий отстранил. В хозроту направил. Ничого, я ему, заразе, ще «нажарю картошки»!.. Такой бой выдержали! Целый полк розгромили! А он!.. За шо?
Рассудительный Лашкевич спокойно сказал:
– Не обижайся на батька, Маруся! Если наказав, то за дело! Мовчи! Вин не злопамятный! Скоро забуде!
Щусь и вытирающая слезы Маруська ушли со двора.
– Лютует батько! – провожая взглядом обиженную пару, сказал Каретников. – А мы ж його на Маруське женыть хотилы!
