Катя внезапно ощутила, что ей тоже уже не хочется говорить и что силы совсем ее покинули… И что таблетки, которые Тим сунул ей в карман, кажется, совсем даже не лишние.
— Игорь, притормози у метро, — попросила она. — Мне надо домой.
* * *
— Домой, домой! — подскакивал Тошка. — Мама поедет домой!
Она сидела на койке в палате — растерянная, бледная, еще немного сонная и дезориентированная… и даже не знала, рада ли она видеть тех людей, за которых без колебаний отдала бы жизнь?
— Можете забирать, если хотите, — равнодушно подтвердил дежурный доктор, устало позевывая в сторонку. — Расписку только напиши´те… что уезжает без выписки и разрешения.
— Тебя уже полечили? — все интересовался Тошка, не выпуская ее ладони. — А чем от тебя пахнет? Это лекарство?
Как прилипчивы больничные запахи! И как прилипчиво прошлое… и страх, страх, страх! Даже не страх — ужас перед тем, что весь ее обман рано или поздно раскроется… Ну вот все и раскрылось! Только почему никто об этом не говорит? А-а-а… наверное, они еще не знают… им еще не сказали. Но скажут непременно! Хотя, может, все равно всё только к лучшему? Потому что невозможно было со всем этим жить!
Илья почему-то не привез никаких вещей, и она пошла за ним прямо в том, что было на ней надето, в чем ее привезли сюда: в ЧУЖОМ. С чужими же запахами больницы, разлитого бензина и кофе, в который была подмешана слоновья доза снотворного: она бы ее не убила, эта доза, просто не дала бы ничего почувствовать — ни дыма, ни жара… Она бы умерла безболезненно — бездомная бродяжка, забравшаяся в пустую летнюю дачу, пьяненькая, как все бродяжки, разомлевшая и уснувшая в ворованном тепле. Несчастная, глупая, бездомная, давно пропавшая, сбежавшая или изгнанная откуда-то — та, чьи документы были бы где-то найдены… возможно, на улице? Или оброненными в сарае, где эта бедняга рылась в поисках нужного и заправляла старинный примус, чтобы что-то на нем приготовить, — примус, от которого все и загорелось? От бродяг всегда одни неприятности, ведь так?..
Как хорошо, что он ее ни о чем не расспрашивает!.. Она стоит под тугими струями воды — та, которая теперь никто… Ни умершая очень давно Женя, и уж никак не Жанна… нет, не Жанна! Или же как раз сегодня она и обрела свою истинную сущность? Не потеряла, а нашла свое настоящее имя? Лицо? Распрямилась в полный рост?
— Ну что же ты плачешь? Все хорошо…
Хорошо?
Хорошо?!
— Ты меня не знаешь… — шепчет она. — Не знаешь!
Он лежит рядом и только крепче прижимает ее к себе. А она все плачет и плачет…
— Знаешь, — вдруг говорит он, — когда-то Станиславскому задали вопрос: чем нагляднее всего выражается любовь? Поцелуями? Объятиями? Словами? Или тем, и другим, и третьим вместе? И он ответил: любовь — это когда хочешь прикоснуться к человеку. Не обнять даже — а просто прикоснуться…
Он осторожно касается ее волос — жестко-шелковистых, других. Цвет изменил их структуру… они больше не льются, не струятся меж его пальцами, но там, под этим цветом, как под маской, они все те же! И она вся та же… та, что любит его. Та, что всегда стремилась коснуться его лица, его тела, его сердца, его души…
— Знаешь, — говорит она, — я лучше скажу тебе сразу. Я не та, которая… за которую… Я не та! Не та!..
— Молчи! — приказывает он. — Зачем ты мне все это говоришь? Неужели ты думаешь, что я не догадался сразу, в первый же день?
Она вскакивает, словно подброшенная скрытой пружиной, ахает, зажимает себе рот ладонью и даже плакать уже не может — слезы натыкаются на какое-то невидимое препятствие… и голос тоже не идет. Он осторожно, будто к бабочке или к цветку, прикасается к ней, потом усаживает рядом, накрывает одеялом и обнимает, баюкая…
— Бедная, бедная моя девочка… Прости… давно нужно было тебе сказать, что я знаю… Но ты так хотела, чтобы все это… оставалось. Чтобы я… чтобы Антошка…
Ему тоже не хватает слов, и они просто сидят, соприкасаясь, сливаясь в одно целое, как слились, оказывается уже очень, очень давно!
— Как ты догадался?! — лепечет наконец, не выдержав, она. — Как?! Когда нас… нас почти никто… никогда не мог различить?! Я где-то… что-то не так сказала?! И ты…просто вычислил?!
— Знаешь… мне нелегко в этом признаваться сейчас, но я почти сразу понял, как я ошибся, когда выбрал не ту женщину… И я много об этом думал… там. И даже хотел развестись… С ТОЙ, второй… когда выйду. Если она меня дождалась бы… И хотя у нас был ребенок, все так ужасно запуталось! А потом я вышел — и увидел тебя! И сначала не мог поверить… даже коснуться тебя не мог! Потому что это было слишком невероятно! Слишком… большое счастье. Так не бывает… в жизни!
— Что ты знаешь, как бывает в жизни! — уже сквозь другие, легкие слезы говорит она. — Знаешь, я ведь видела тебя всего несколько секунд: была весна, и я шла по улице с мимозами… в том самом черном пальто, которое было Жаннино, но мне ужасно нравилось и я у нее его попросила… Я шла — и вдруг ощутила, что на меня кто-то смотрит! Я обернулась — и увидела тебя! Не смей смеяться! Я тебя видела до того, как мы познакомились, честное слово! Только миг, и — лицо в толпе… так ярко! Словно кто-то указал на тебя пальцем и сказал: вот это — твой мужчина! И сразу же все пропало! Словно наваждение… Но я знаю: это было, было! А потом… через несколько дней ты пришел к нам в дом… Ты пришел не ко мне… а к Жанне. Но я все равно знала, что мы будем вместе! И в конце концов… в конце концов!..
— Так это была ты! — потрясенно говорит он. — Ты?! — Он долго молчит и затем горячо произносит: — Прости… прости меня! Больше я никогда и ни с кем тебя не перепутаю!.. Даже если вдруг придется искать тебя среди тысяч одинаковых клонов… Если ты снова подстрижешься или даже обреешься наголо… Наденешь чужую одежду, наложишь грим! Но я больше не перепутаю тебя ни с кем и никогда!
Потому что я знаю, как ты дышишь.
