— Я хотел попросить тебя, чтобы ты ей сказал. — Воронцов съежился, будто сдулся, согнулся в кресле. — И еще я бы хотел, чтобы ты отыскал мою дочь. После того как… — Он нервно глотнул и закашлялся. — Ну, как все закончится, пожалуйста, поезжай в Приморск.
Громов ничего не сказал.
Вадим Сергеевич заерзал:
— Неужели ты откажешь мне в такую минуту?
Глядя на родного человека, в одночасье состарившегося лет на десять, убитого смертью единственного наследника, Виталий не смог отказать:
— Хорошо, я выполню твою просьбу.
В потускневших глазах дяди словно появился лучик солнца.
— Спасибо, сынок, — всхлипнул он. — Большое спасибо. А сейчас… — Дядя не договорил.
В комнату, как вихрь, ворвалась Светка, в рваных джинсах (Виталию всегда было непонятно, почему они вошли в моду — раньше в таких лохмотьях ходили нищие) и в канареечной кофте. Она обожала немыслимые люминесцентные расцветки и выглядела в них нелепо, неряшливо.
— Папа, папочка! — Девушка кинулась к отцу и упала перед ним на колени. Худенькие плечики вздрагивали, соломенные волосы паклей вздыбились на голове. — Папочка, скажи, что это неправда! Папочка, Леня не мог умереть!
Вадим Сергеевич еще больше сгорбился, словно пытался раствориться в кресле, и Света, тяжело поднявшись, ринулась к Виталию:
— Виталик, это правда? — Она истерически кричала, и Громов плеснул ей в стакан воды из графина, стоявшего на столе:
— Выпей. Она оттолкнула руку брата:
— Значит, это правда, что сказал твой Санек! — Девушка упала на ковер и забилась в истерике. Ее короткие худые ноги колотили по паркету, лакированные черные туфли на низком каблуке покрывались царапинами.
Громов попытался поднять девушку:
— Света, нам всем нужно быть мужественными. Пожалей отца.
— Господи, кто пожалеет меня! — Виталию удалось поднять Свету, и она забилась в его сильных руках.
Громов размахнулся и залепил ей пощечину. Дядя по-прежнему безучастно сидел в кресле. Пощечина немного успокоила девушку, и она, сжав кулачки, опустилась на диван.
— Как это произошло?
Виталий решил не говорить ей правду — это еще больше расстроило бы ее.
— Сердечный приступ. — Нарисованные подковки бровей поползли вверх. Из лучистых бирюзовых глаз потекли слезы, смывая небрежно наложенную косметику, и она черными ручьями растекалась по щекам.
Виталию захотелось взять платок и вытереть лицо сестры, но он знал, что она не позволит к себе прикоснуться.
— Сердечный приступ! — всхлипнула она. — Почему так случилось, брат? У него всегда было здоровое сердце. Он занимался спортом…
— У каждого из нас может случиться сердечный приступ, — пояснил Громов. — Самое паршивое, что у Леонида это случилось в машине. Он потерял сознание, и, к сожалению, никто его не заметил. Если бы помощь оказали вовремя…
Света снова застучала кулачками по столу:
— Твари, бессердечные твари! — крикнула она, обращаясь неизвестно к кому. — Я всех ненавижу! — Девушка смахнула стакан с графином со стола и понеслась на второй этаж, в свою комнату.
Прошло несколько минут, прежде чем Вадим Сергеевич очнулся, пришел в себя.
— Светлане будет трудно принять сестру, — прошептал он, смахнув слезу с коротких светлых ресниц. — Но так надо. Неужели ты, Виталий, не понимаешь, что Бог, забрав одного ребенка, дает мне другого? Я не могу не воспользоваться этим.
Виталий закусил губу и отвернулся. Он думал иначе, но не смел отказать дяде. Если эта незнакомая девушка возродит его к жизни, поможет пережить смерть (правильнее сказать, убийство) любимого сына, пусть она появится в их жизни. Пусть…
Глава 9
Германия, 1942 год
Генрих Гиммлер, вытирая пот с маленьких, будто нарисованных углем усов, был вне себя от злости. Зондеркоманда, самые лучшие люди, которых подбирали его подчиненные и за которых ручались головой, не оправдали его надежд. Расстрелять или повесить их он, правда, не решился. Предоставленные на них характеристики были самые что ни на есть положительные.
Гиммлер понимал, что даже непобедимая армия Рейха не может позволить терять хороших солдат.
Но что же делать дальше? Сокровища должны, должны найти и переправить в Германию. От этого зависит будущее нации, будущее истинных арийцев.
Дрожа от гнева и волнения, рейхсфюрер пригласил к себе Вальтера Шелленберга, начальника внешней разведки Службы безопасности, как ему казалось, наиболее хладнокровного и разумного из многих его коллег, и тот, развалившись в широком кожаном кресле, лишь ухмыльнулся, слушая рассказ Генриха.
Гиммлер, брызгая слюной, обзывал всех «бездельниками» и грозился разделаться с ними, впрочем, как-то неуверенно.
Вальтер сразу понял, что от него требуется.
— Это будет ваша большая ошибка — казнить солдат зондеркоманды, — заметил Шелленберг, и его красивое округлое лицо — лицо настоящего арийца в представлении нациста Гиммлера — скривилось, большие голубые глаза сузились. Всем своим видом Вальтер выражал недоумение и несогласие. — Хотите совет, Генрих?
Гиммлер не любил советы. Он, великий Гиммлер, предпочитал все делать сам, однако сейчас решил просто послушать — от него не убудет.
— Говорите, Вальтер.
Шелленберг пригладил светлые, идеально лежавшие волосы.
— У нас много ученых, занимающихся как раз сокровищами наших предков, — заметил он. — И вам это известно не хуже чем мне. Командир зондеркоманды — неплохой солдат, даже хороший, но он просто солдат, машина, привыкшая только исполнять приказы, но особо не задумываться о последствиях. Вам нужен другой руководитель.
Гиммлер фыркнул, раздувая ноздри:
— И у вас есть кто-то на примете?
— Я думал, после моих слов вы сами сообразите, кого назначить, — вежливо отозвался Вальтер. — Я слышал, кто-то из наших светлых голов еще до войны бывал в Керченском музее. А это многое значит.
Генрих нервно дернул себя за мочку уха. Черт возьми, а ведь верно говорит! Есть трое ученых, прекрасно разбирающихся в искусстве, к тому же преданных Германии до мозга костей.
Один из них, Карл Керстен, археолог и историк, кажется, действительно был в Керчи до войны под видом журналиста. Рейхсфюрер знал, что Карл не только ученый, но и авантюрист, специалист по тайным операциям, причастный к похищениям и вывозу ценностей из музеев оккупированной Германией стран Европы. Что, если именно он возглавит группу?
Генрих от волнения еще сильнее сдавил мочку уха, словно колющая боль могла помочь ему принять правильное решение.
