Маша покорно открыла холодильник и достала четыре коричневых с крапинками яйца, большой розовый помидор и кусок вареной колбасы.
Когда она взяла в руки нож, Громов аккуратно отобрал у нее столовый прибор — еще порежется.
— Готовить яичницу и шашлык — мужское дело, — заявил он, кромсая колбасу и помидор. — Ты об этом никогда не слышала?
— Только про шашлык. — Маша, на его удивление, не возражала, что готовкой займется хозяин квартиры. — Мама говорила, что самые хорошие повара на свете — мужчины.
— Это верно. — Виталий бросил на отмытую сковороду кусок сливочного масла, подождал, пока оно растаяло и зашипело, а потом отправил туда колбасу. — Мне вот ужасно нравится готовить, правда, блюда восточной кухни пока для меня недоступны. Но в скором времени я надеюсь овладеть и этим искусством. — Колбаса быстро подрумянилась, за ней последовали помидоры, а потом взбитые яйца. Вскоре незатейливое блюдо было готово, разложено по тарелкам и посыпано укропом.
— Налетай, — пригласил он Машу. — Бери хлеб, так сытнее.
Девушка сглотнула голодную слюну, опустилась на стул и смела все в мгновение ока. С аппетитом у нее явно было все в порядке.
Виталий тоже поторопился опустошить тарелку.
— Посуду помоешь сама, — распорядился он. — Здесь нет ничего сложного. Моющие средства в нише под мойкой. Захочешь еще что-нибудь перекусить — сделаешь бутерброд. Благо продуктов мы накупили достаточно. Она сверкнула глазами-черносливами:
— Уже уходишь?
— Обещал дяде переночевать у него. Да ты об этом знаешь. — Виталий бросил в спортивную сумку чистую майку и еще кое-какие вещи.
Зубную щетку и бритвенные приборы можно было не брать. Они стояли у дяди в ванной. «Это и твой дом», — сказал ему однажды Вадим Сергеевич и сделал все, чтобы в огромном особняке Виталий никогда не чувствовал себя чужим. На третьем этаже у него была своя комната, ожидавшая его в любое время дня и ночи.
— Ну, я пошел, — собравшись, Громов направился к двери.
Маша шла следом.
— Ты оставляешь меня совсем одну, — сказала она укоризненно, но в ее голосе слышались нотки облегчения.
— Ничего с тобой не случится, — усмехнулся Виталий. — Но запрись получше. Утром я приеду, мы позавтракаем, погуляем по городу и поедем за результатом анализа. — Девушка опустила глаза, вероятно, задавшись вопросом, что будет после получения результатов теста, однако ничего не спросила. — Все, пока. — Громов закрыл за собой дверь и снова почувствовал себя лучше.
Да, наедине с этой Машей не так уж и комфортно. Нет, не появляется к ней ничего — ничего, что позволило бы считать ее своей сестрой. Честно говоря, ему и не хотелось, чтобы она оказалась родственницей, да еще такой близкой. Было в ней что-то такое… Несомненно, было, только дяде об этом необязательно знать.
Глава 11
Армавир, 1942 год
Рейхсфюрер убедился, что совет, данный Шелленбергом, действительно бесценен. Ученые-нацисты взялись за дело, постоянно держа связь с агентурой, как паутина, опутавшей Советский Союз, и вскоре напали на след некой Авдеевой — инструктора секретного отдела горисполкома, вывезшей чемодан на старом разбитом грузовике.
Командиру зондеркоманды удалось перехватить машину, на которой собиралась эвакуироваться худенькая старушка в старом сером пальто, с густыми седыми вьющимися волосами, — мать Мирры Авдеевой. Ее привели в одноэтажный дом, когда-то бывший кинотеатром, где теперь расположилось гестапо, и три дня подвергали самым изощренным пыткам.
Фашистские палачи старались изо всех сил, и не только потому, что получили приказ самого Гиммлера. Анна Яковлевна была еврейкой, низшим сортом, она заслуживала смерти, но перед смертью должна была сказать, куда направилась ее дочь. Ее слезы, жалобные крики и уверения, что ей ничего не известно, не трогали мучителей.
Напрасно Анна Яковлевна говорила, что дочь умчалась на машине, едва попрощавшись с ней и пообещав скоро встретиться. Нацистские звери придумывали все новые и новые, более изощренные пытки, и сердце несчастной не выдержало.
— Я счастлива, что не выдала дочь, — прошептала Авдеева, когда один из фашистов принялся выжигать звезду на дряблой худой груди, и ее голова упала на плечо.
Второй солдат взял ведро ледяной воды, приготовленное вместо нашатырного спирта, и выплеснул в окровавленное лицо, закрытое седыми, жесткими от спекшейся крови волосами.
Но женщина не очнулась.
Мучитель, издав удивленный возглас, принялся бить по впалым желтым морщинистым щекам, потом выругался, опустив руки.
— Перестарались, — произнес он, до крови закусив нижнюю губу. — Вскоре прибудет командование. Как ты думаешь, скажут ли нам за это спасибо?
Первый почесал коротко стриженный затылок. Его мальчишеское розовое лоснящееся лицо было спокойно, словно в закрытой комнате без окон с затхлым запахом не происходило ничего ужасного, словно труп женщины с искаженным лицом и заскорузлыми от крови курчавыми седыми волосами не взывал к возмездию.
— Спасибо, может, и не скажут, только ничего не сделают, — буркнул он. — Теперь одной жидовкой меньше. Правда, нам не удалось поймать начальника горисполкома. Мне кажется, только он и Авдеева знали, куда повезут груз.
Второй, чуть постарше, но тоже молодой и тоже давно забывший, что такое совесть в общепринятом смысле этого слова, задумчиво поглядел на него:
— А почему все так уверены, что знали только эти двое? Допустим, жидовка действительно была ни при чем. Неужели никто не присутствовал при погрузке чемодана в машину? Кто-то его выносил, не Авдеева же. Судя по находящимся там драгоценностям, он был очень тяжелым. Что, если поискать свидетелей? Чем черт не шутит?
— Ты прав, Фридрих, — выдавил второй, развязывая руки Анне Яковлевне. Тело медленно сползло на пол. — Сейчас мы пойдем к командиру, пусть отправит людей на их поиски. И пусть вынесут отсюда старую ведьму, она действует мне на нервы.
Фридрих сплюнул на пол и растер плевок, приземлившийся у белой, будто фарфоровой руки покойницы, носком вычищенного сапога. Он, как и все немцы, любил аккуратность.
— Думаю, мы выполним приказ начальства.
Улыбаясь, они вышли из душной, пропахшей потом и немецким мылом комнаты и, пройдя по коридору, оказались перед обитой дерматином дверью и тихо постучали. Приглашение войти прозвучало резко, как выстрел, но не испугало палачей. Они прекрасно знали своего командира, худощавого лысого Альфреда Майна, такого же безжалостного, как и его солдаты.
Весть о смерти еврейки Майн воспринял совершенно спокойно, на худом вытянутом лице с впалыми желтыми щеками (Альфред часто жаловался на печень) не дрогнул ни один мускул.
