Она вдруг засмеялась. Смех ее журчал серебряным колокольчиком у Феодосия в ухе.
«Динь-динь-динь. Динь-динь-динь. Колокольчик звенит. Этот звон, этот звон о любви говорит», — некстати вспомнилась ему песня, которую очень любила напевать мама.
Вообще-то ее исполняла любимая мамина певица Евгения Смольянинова, но и мама пела прекрасно, да.
— Вместе заявиться в ресторан к Денису — это лучший способ не заставлять его волноваться, — сказала Соня сквозь смех. — Вы в этом действительно уверены, Феодосий Алексеевич?
Он тут же снова почувствовал себя идиотом. И как этой женщине удается заставлять его усомниться в своих умственных способностях? Хотя надо признать, что поехать вместе в «Буррату» — действительно дурацкая затея. Тем более что не так уж сильно ему хочется есть. Тем более стейк с кровью. Б-р-р-р, нет, совершенно точно, он не сможет проглотить ни кусочка.
— Тогда знаете что, — принял решение Феодосий, — приезжайте в офис, если можете. У нас тут на первом этаже прекрасный семейный ресторан. Конечно, шеф-повар здесь — не чета Денису, но я вас уверяю, что отравить нас точно не отравят. И поговорить мы сможем. Вы же хотели что-то мне рассказать?
Он просто физически ощущал, как она колеблется, принимая решение.
— Да, хотела. — Голос Сони звучал нерешительно. — Видите ли, я сделала глупость. Точнее, я думаю, что я сделала глупость. Я захватила из соседской квартиры тетрадь. Очень странную тетрадь. Точнее, дневник Санька. То есть младшего Галактионова. Мне кажется, вы должны на нее посмотреть.
— Конечно, я посмотрю. Она у вас с собой?
— Нет, дома. Но это неважно. Наверное, я могу сначала рассказать вам про то странное, что я нашла в этой тетради, а уже потом вы сами решите, нужно на нее смотреть или нет. Поэтому, Феодосий Алексеевич, если вы не против, то я действительно приеду и все вам расскажу. Хорошо?
— Конечно! — воскликнул Феодосий, пожалуй, с излишним восторгом в голосе.
Она сейчас приедет, он накормит ее ужином, выслушает ее историю, а потом у него будет повод поехать к ней домой, чтобы познакомиться с какой-то дурацкой тетрадью. Замечательный план, лучше даже и быть не может.
— Тогда я выезжаю. — В голосе Сони уже не было сомнений.
Похоже, решение она приняла и менять его не собиралась.
Феодосий нажал на кнопку отбоя, откинулся на спинку кресла и блаженно улыбнулся. В его скучную размеренную жизнь, кажется, входило приключение.
* * *
Чувства, которые испытывала Соня, назывались смятением. Ее мучили страшные подозрения, что профессор Ровенский, научный руководитель, бок о бок с которым она проработала последние двенадцать лет, каким-то образом причастен к смерти отца и сына Галактионовых. Иначе как объяснить, что портрет достопочтенного Николая Модестовича появился в дневнике Санька, да еще сопровожденный строками о враге и погубившем его яде?
После того как Соня прочитала дневник, она ночью не сомкнула глаз, пытаясь понять, скрывался ли в строках Блейка какой-нибудь смысл или стихи были выбраны наугад, только потому, что нравились Саше Галактионову? Какие мысли крутились в его одурманенной недугом голове? Не были ли они плодом больного воображения?
С другой стороны, профессор был изображен, как и все остальные персонажи, включая Соню, практически с фотографической точностью, значит, как минимум Санек должен был его видеть. Когда? Где? При каких обстоятельствах?
Ответ на эти вопросы сейчас мог дать только сам Ровенский, поэтому, прокрутившись ночь на постели, вдруг показавшейся страшно неудобной, и на автопилоте прочитав лекцию на первой паре (совершенно неожиданно даже для самой себя Соня сбилась на творчество Уильяма Блейка, хотя изначально предмет обсуждения был совсем иной), она с огромным трудом дождалась перемены.
Еще утром она выяснила в расписании, что у Николая Модестовича сегодня занятия начинаются со второй пары, а это означало, что ей нужно было подловить его на кафедре, да еще желательно в отсутствие других преподавателей. К чему такая секретность, Соня и сама не знала.
Действительно, когда она зашла в кабинет, профессор был уже там. Как всегда, с иголочки одетый, с обязательным шелковым шарфом под рубашкой, аккуратно причесанной бородкой и надушенными усами, он поливал стоящий на окне цветок, за которым следил с маниакальной тщательностью. Никто не имел права подходить к растению и уж, тем паче, поливать его. Никто и не пытался, поскольку Ровенский слыл человеком вспыльчивым, обидчивым и злопамятным.
К счастью, кроме них двоих, в кабинете никого не было.
— Доброе утро, Николай Модестович, — поздоровалась Соня, отчаянно нервничая.
Он повернулся, благожелательно оглядел ее с головы до ног, чуть дольше положенного задержав взгляд на высокой Сониной груди. Мгновение, не больше, но и оно заставило ее щеки порозоветь.
— Здравствуй, Сонечка. Как спалось? Что-то ты бледна.
В разговорах с ней он все время переходил с «вы» на «ты», и эта его манера почему-то Соню страшно раздражала. Уж определился бы. Вообще-то в институте было принято ко всем студентам обращаться на «вы», и это правило преподаватели соблюдали неукоснительно. В ее студенческие годы профессор поступал так же, не изменив манеру общения и тогда, когда Соня сначала стала его аспиранткой, а потом и коллегой. И только в последнее время иногда позволял себе фривольности, словно намекая на то, что между ними возможны иные, более близкие отношения.
— Николай Модестович, а вы были знакомы с Галактионовыми? — Она проигнорировала его обращение к ней, хотя, возможно, это было и невежливо.
Ее вопрос же вызвал эффект разорвавшейся бомбы. По крайней мере, с лица профессора схлынули все краски, челюсть отвисла, выражая крайнюю степень изумления, причем явно неприятного.
— Кого? П-п-простите. О чем вы говорите, Сонечка?
О-о-о, он снова перешел на «вы», восстанавливая нарушенную дистанцию. Но свой шаг назад Соня делать не намеревалась.
— Я говорю о Галактионовых. Борисе Авенировиче и его сыне Саше. Вы их знали? Я имею в виду, так близко, чтобы бывать у них дома?
Похоже, Ровенский постепенно приходил в себя. Лицо его постепенно розовело.
— Ну, разумеется, мы знакомы. Конечно, не общались уже много лет, но я не понимаю, какое… — Он протер внезапно вспотевший лоб платочком, ослепительно-белым, вытащенным из нагрудного кармана сюртука. Да-да, благообразный профессор предпочитал носить не пиджаки, а сюртуки. — …какое это имеет значение? С чего бы вдруг вам интересоваться нашим знакомством? Я не понимаю, Соня.
Голос его начал повышаться и чуть ли не перешел в фальцет.
— Николай Модестович, я никогда не видела вас в нашем доме, хотя Галактионовы жили со мной на одной лестничной площадке. До вчерашнего времени мне даже в голову не могло прийти, что вы знакомы.
— Почему вы говорите об этом в прошедшем времени? — Теперь в глазах Ровенского плескался ужас, граничащий с безумием.
