Вернее, бился, пожалуй, один Ровенский. Галактионов тайных интриг был чужд. Свешникова он ценил и уважал, но соблюдал дистанцию, поскольку человеком был достаточно замкнутым. Николай Модестович же, наоборот, всячески подчеркивал свою близость к Леониду Федоровичу, проводя у одинокого Свешникова все вечера, чтобы в соавторстве написать очередную статью.
Борис Авенирович лишь пожимал плечами, предпочитая проводить свободное время со своей семьей — женой и новорожденным сыном, а по ночам писал блестящие статьи, которые с руками «отрывали» ведущие научные журналы. С точки зрения Свешникова, Ровенский был работоспособным и усидчивым поденщиком, а Галактионов — восходящей звездой. Борисом он по-настоящему гордился.
Именно поэтому уход Галактионова из университета и из науки вообще стал для старого профессора настоящим ударом. Причина такого решения была проста — сын Галактионова родился больным. Умственно отсталому мальчику требовался постоянный уход. О том, чтобы отдать его в детский сад, не могло быть и речи, а одной преподавательской зарплаты катастрофически не хватало, чтобы содержать семью. По стране гремела перестройка, наука скукоживалась и сворачивалась, и нужно было что-то делать, чтобы обеспечить своей семье надежный тыл.
Решение Галактионов принял простое и для него очевидное, хотя и требовавшее определенного мужества, — ушел из университета, вспомнив специальность, по которой работал в юности, — сварщик. Он работал везде, где платили, не чурался «левых заказов», а сокрушавшемуся по поводу его загубленной карьеры Свешникову объяснял, что лишен снобизма и «интеллигентских заморочек» и хлеб насущный для него важнее любых эмпирей. За сварку платили, а за знание творчества Оскара Уайльда — нет, и вопрос выбора перед Галактионовым не стоял.
Поступок любимого ученика профессор Свешников воспринял как предательство и на многие годы разорвал с бывшим учеником всяческие отношения. Трудно описать, как радовался этому обстоятельству Ровенский. Именно он был верным и преданным последователем старого профессора, незаслуженно низко оцененный тем. И теперь он упивался страданиями Свешникова, то и дело напоминая тому о сделанной им ошибке.
Шло время. Леонид Федорович скучал по своему талантливому ученику, тем более что он был умным человеком и все недостатки Ровенского — карьеризм, эгоизм и тщеславие — видел как на ладони. Видел и прощал, оправдывая их лидерскими амбициями и желанием оставить свой след в науке.
— У Кольки железная задница, — с горечью говорил он друзьям. — Точнее, даже чугунная. Таланта бог не дал, но он усидчивостью берет. То, что другие пьют как нектар, Колька зубами выгрызает. Но старается, надо отдать ему должное. Такая целеустремленность дорогого стоит. За нее я его уважаю. Больше все равно не за что.
Зная о трагедии Галактионовых, сыну которых не становилось лучше, он несколько раз порывался было восстановить разрушенные отношения. Собирался сходить в гости, проведать ученика и его семью, позвонить, чтобы поздравить с праздником, просто рассказать, как ему не хватает разговоров с Галактионовым, чей ум он считал острым, а суждения точными. Однако каждый раз Ровенский делал все, чтобы ни встреча, ни разговор не состоялись.
— Нельзя прощать предательство, — говорил он. — Борис вполне успешно живет без вас. Даже не вспомнил ни разу, сколько хорошего вы для него сделали. Перешагнул и пошел дальше. Не унижайтесь, Леонид Федорович. Вы ему позвоните, а он и разговаривать с вами не станет.
В начале двухтысячных годов у старого профессора начались проблемы со здоровьем. Один за другим он перенес два инфаркта, после чего был вынужден оставить преподавание на кафедре. Его место занял Ровенский, который к тому моменту защитил докторскую диссертацию и стал профессором. Особых денег это не приносило, конечно. Не была в те годы наука хлебным местом, но семья Ровенских умудрялась жить на довольно широкую ногу. То ли репетиторством Николай Модестович подрабатывал, то ли взятками не брезговал, этого никто не знал, но факт оставался фактом.
У Ровенских была хорошая, прекрасно обставленная квартира, дорогая машина и другие атрибуты безбедной жизни. Злые языки поговаривали, что Николай Модестович распродает антикварную коллекцию профессора Свешникова, которую тот собирал долгие годы.
Профессор Склонский к тому времени уже тоже сильно болел, а вот Федор Иванович Золотарев по-прежнему навещал иногда старого друга, а потому однажды в лоб спросил, верны эти слухи или нет. Свешников только рукой махнул.
— Федя, ты же понимаешь, что мне, старому пню, перед лицом вечности уже мало что нужно. Я всю жизнь бобылем жил, теперь расплачиваюсь. Колька мне быт обустроил. Домработница ко мне ходит, прибирает, еду готовит. Уколы, опять же. На пенсию мою, несмотря на все былые заслуги, особо не разбежишься. Сам знаешь, какие у нас пенсии. Авторские гонорары мои в пыль превратились, хорошо еще из-за границы кое-какая денежка капает, да и то слезы. Колька мои запасы с моего ведома распродает, потому что иначе я бы ни жить, ни лечиться не смог. Так что все нормально, не переживай.
Для Золотарева было совершенно ясно, что, распродавая коллекцию Свешникова, Ровенский устраивает еще и свою жизнь. Он попробовал было сказать об этом старому другу, но тот только руками замахал.
— Я с собой на тот свет все равно ничего не заберу, так что пусть пользуется. Любой труд должен быть оплачен. А порядочность и верность давно уже на свете перевелись. Я иллюзий по этому поводу не питаю.
Однажды, зайдя к другу, профессор Золотарев столкнулся в подъезде с мужчиной средних лет, в котором, хоть и не без труда, узнал Бориса Галактионова. К груди тот прижимал небольшой пакет, завернутый в плотную бумагу и перевязанный бечевкой.
— Ты что, с Борисом общаешься? — с любопытством спросил он у друга.
Тот внезапно смутился.
— Мне на тот свет скоро. Нельзя за спиной нерешенные конфликты оставлять и не вытащенные занозы тоже. Борька давно ко мне ходит. Еще когда я в первый раз в больницу попал, он пришел меня проведать. Так и навещает с тех пор. Мы это особо не афишируем, чтобы Кольку не расстраивать. Борьке все равно, а тот расстроится. Зачем? Немало у нас хлеба вместе съедено, так что надо уважать чужих тараканов.
— А ты не боишься, что рано или поздно они столкнутся, вот как со мной сейчас?
— Нет, не боюсь. Колька ко мне сейчас редко захаживает. Не чаще раза в месяц. А Клавдию Васильевну, домработницу мою, я попросил ему не рассказывать. Она женщина хорошая, на нее положиться можно. Так что все вернулось на круги своя. Колька и Борька занимают в моей жизни каждый свое место. Не пересекаясь. Хорошо это, правильно.
— То есть ты наконец-то доволен? Помню, как тебя этот разлад с Галактионовым расстраивал.
Свешников ненадолго задумался.
— Доволен? Ну да, пожалуй, можно и так сказать. Главное, что я решил проблему, которая мучила меня много лет. Все покоя она мне не давала. А теперь, когда я нашел решение, все стало намного проще.
Что именно имел в виду Леонид Федорович, он не пояснил, а через несколько дней у него случился третий инфаркт, и старый профессор умер. На похороны и поминки, организованные университетом, пришло довольно много народу. Однако, когда все разошлись, в квартире Свешникова остались только самые близкие друзья — Золотарев, Склонский, его жена Мария, Ровенский и Галактионов.
