– Понюхай ее, младенцы пахнут по-другому. Марьяша пахнет ромашкой или васильками, но точно полевыми цветами.
– Мам, она пахнет какашками, потому что обкакалась, – ответила Настя, но все же улыбнулась. – А я чем пахла?
– Только не смейся. Мне казалось, что одуванчиками.
– Одуванчики не пахнут.
– Да, конечно, но я думала, что если бы у одуванчиков был запах, то именно такой.
– Мать-и-мачеха противно пахнет.
– Конечно, но одуванчики…
– Мне кажется, это очередная мамская выдумка, бред, чтобы выдать желаемое счастье за действительность. А на самом деле младенцы пахнут какашками и скисшим молоком. Еще присыпкой, которой их посыпают зачем-то с ног до головы. Или детским кремом. Терпеть не могу запах детского крема. Особенно того, которым ты меня в детстве мазала. Как он назывался? «Тик-так»? Нет, «Тик-так» еще ничего, а вот был еще зеленый, на нем собака красного цвета была нарисована и кошка такая жуткая, с красными глазами и красными усами.
– Он так и назывался: «Детский крем».
– Вонял ужасно. И жирный, липкий. Руки не отмоешь.
– Смотри, какая Марьяша красивая.
– Она толстая. Почему у нее такие здоровенные ноги? У всех младенцев такие?
– Как правило. Не хочешь с ней погулять как-нибудь в парке? Познакомишься с другими молодыми мамочками. Найдешь себе компанию. Вам будет о чем поговорить.
– Я не хочу. Неужели ты еще не поняла? Я не хочу считаться «мамочкой». Бесит, когда меня так называют. Не хочу гулять с коляской и улыбаться как дурочка, слушая, как кто-то рассказывает про какашки зеленого цвета. У меня, уж прости, все в порядке с психикой. И я не собираюсь плакать над песней из мультика про мамонтенка «Пусть мама услышит, пусть мама придет…». Что ты еще мне можешь сказать? Про пресловутую пуповину? Не выйдет. Ты же знаешь, пришлось делать кесарево. Меня разрезали и вынули Марьяну. Я ничего не чувствовала. Спасибо достижениям современной медицины – за изобретение эпидуральной анестезии надо Нобелевскую премию присуждать.
– Неужели тебе совсем все равно? – не удержавшись, спросила Людмила Никандровна, хотя уже знала ответ.
– Нет, не все равно. Но не жди от меня каких-то эмоций, которые вроде как приняты и считаются нормальными. Я не сошла с ума из-за того, что дала кому-то жизнь и почувствовала себя матерью.
Людмила Никандровна кивнула. Она не стала говорить дочери, что как раз ее-то состояние и считается ненормальным. И куда в ее случае делись все положенные молодой матери гормоны – от окситоцина до эндорфинов, непонятно.
А еще стало наконец очевидно, что все заботы о Марьяше лягут на плечи Людмилы Никандровны. И никто не поможет, не подстрахует. Оказалось, что у Марьяши, при всем изобилии родственников, никого и нет, кроме бабушки.
* * *
Если во время беременности Насти Людмила Никандровна еще и опасалась, что вдруг появившаяся у нее сватья начнет активно вмешиваться в процесс воспитания, то этот страх быстро прошел. Марина, кажется, Витальевна или не Витальевна, а Викторовна – Людмила Никандровна не могла запомнить, просто затык случился – оказалась классической эгоисткой, причем истеричного склада. Внучку она увидела на выписке, чего ей оказалось вполне достаточно. Участвовать в воспитании ребенка она хотела только по телефону. Но Людмила Никандровна терпеть не могла подолгу говорить, и связь с Мариной, кажется Витальевной, не сложилась с самого начала.
Но отсутствие одних проблем сполна компенсировали другие. Поскольку молодые родители не позаботились заранее о приобретении хотя бы коляски для ребенка, а Настя так и вовсе не понимала, как из нее вылез живой ребенок, который требовал есть, плакал, какал и снова хотел есть, то из роддома все, включая молодого отца, переехали в квартиру Людмилы Никандровны. В роддоме Настю так и не заставили начать кормить грудью собственную дочь, не смогла повлиять на нее и Людмила Никандровна. Настя выпила таблетку для прекращения лактации, и никакие угрызения совести ее не мучили.
Если с Настей все было понятно, то зять вел себя по меньшей мере странно. Он как раз любил пообщаться с собственной матерью и звонил той регулярно, дважды в день. Разговаривал подолгу и с удовольствием. Людмила Никандровна могла с легкостью поставить сразу несколько диагнозов своим новоявленным родственникам – от инфантилизма и эдипова комплекса на уровне шестилетки у зятя, до классической истерии, дополненной ипохондрией – у сватьи. От зятя Жени Людмила Никандровна узнала, что мама страдает многочисленными и разнообразными фобиями – боится эскалаторов в метро, длинных переходов, в которых начинает задыхаться, туннелей и серпантинов. И именно из-за этого не может приехать в гости проведать внучку. Вот Марьяша подрастет, и тогда они будут возить ее к бабушке.
– Может, бабушка потренируется справляться с фобиями? Это лечится, если что, – сказала Людмила Никандровна.
Женя обиделся и молчал до вечера. Настя фыркнула и просила мужа «не обращать внимания, она всегда такая». Просила специально громким шепотом, чтобы Людмила Никандровна непременно услышала.
Вечером Женя долго общался с матерью, для чего закрылся в ванной.
– Пора Марьяшу купать, – напомнила Людмила Никандровна.
– А где ему разговаривать? – возмутилась Настя.
– А где мне мыть вашу дочь?
Настя опять фыркнула и начала стучаться в дверь ванной. Людмила Никандровна закрыла глаза и представила, как Нинка ударом ноги вышибает эту самую дверь.
Утром Женя сообщил, что они приняли решение воспитывать ребенка «чистым», о чем торжественно объявил за завтраком.
– Это как? – не поняла Людмила Никандровна.
– Никаких прививок и лекарств. Только травы.
– А, ну конечно, я могла бы сама догадаться, – кивнула Людмила Никандровна.
Зять, как выяснилось при более близком знакомстве, вдруг начал исповедовать вегетарианство, голодание, очистительные процедуры кишечника, детоксы и прочие чистки водой, солнцем и медитациями. А вслед за ним и Настя.
– Может, колбаски? Докторской, тонкой, как ты любишь? – спрашивала Людмила Никандровна у дочери.
– Мам, ты специально, да? – кричала Настя, которая явно не отказалась бы от куска колбасы или котлеты.
Да, Людмила Никандровна тогда частенько ловила себя на том, что делает все специально – издевается, доводит ситуацию до полного абсурда, просто чтобы самой не сойти с ума.
Новоиспеченный отец тем временем на радостях предложил Насте набить татуировку, чтобы подтвердить их духовную и физическую связь. За духовность отвечал выбранный рисунок – ящер, а за физику – место татуировки, ягодица. Задумка Евгению казалась гениальной – он хотел сделать тату на левой половине пятой точки, а Насте предложил украсить правую. Настя согласилась, поскольку Женя рассказывал, какая прекрасная получится семейная фотография, которую они будут показывать подросшей дочери – ящерицы смотрят друг на друга, когда их носители лежат жопами кверху.
