Конечно, она не заставила Марьяшу ходить в тапочках и ковер с ворсом не купила. Но потом, вспоминая тот случай, Людмила Никандровна думала, что именно тогда появились первые явные звоночки – признаки ухудшающегося состояния матери. Людмила Никандровна отматывала назад дни, недели, месяцы, надеясь вспомнить момент, который проглядела. Понять, где совершила ошибку. И, несмотря на то что, как врач, она миллион раз говорила родственникам, что болезнь неизлечима, нет волшебной таблетки, сама же искала ответы на вопросы, которые ей задавали. А если бы увидела раньше, могла бы что-то сделать? Хотя бы замедлить развитие болезни? И как заметить, что болезнь уже запущена и начала свой отсчет? А можно было ее предупредить? Если бы человек жил в других условиях, было бы все по-другому? Возможно, он и вовсе бы не заболел? Если бы кто знал…
– Ну хватит себя изводить, – сердилась Нинка. – Ты ничего не могла заметить. Твоя мать, уж прости, что я так говорю, всегда была с придурью. Так что ни один врач не заметил бы. Если бы она была профессором в университете и читала лекции, а потом вдруг перестала узнавать буквы, то да.
Нинка была права. Мать вроде бы вела себя как обычно. Брюзжала по поводу и без, шла на ближайший рыночек – пообщаться с продавщицами и купить себе двести граммов домашнего творога и баночку ряженки. Поругаться по поводу дороговизны мяса или устроить скандал у овощного прилавка – мол, в прошлый раз ей подсунули мятый помидор. Мать так развлекалась, разряжалась. Дома, в своем городке, она спускала всех собак на бедную Лариску, потом на Катьку, на терпеливую как сто чертей соседку тетю Машу. А здесь, в Москве, она нашла себе этот рыночек. Людмила Никандровна ходила на рынок, извинялась, объясняла про болезнь и еще раз извинялась.
После скандалов на рынке мать уже в хорошем настроении заходила в ларек, в котором какими-то неведомыми силами пополнялся запас косметики еще советских времен. Мать верила в чудодейственную силу белорусского крема для рук, маски для лица на основе огурца и радовалась, как ребенок, когда покупала розовую воду – вонючую и ядреную, которой протирала лицо на ночь. От давно просроченных масок от морщин у матери начиналась аллергия, но переубедить ее было невозможно. Она покупала себе крапивный шампунь и шла счастливая домой. Половина дня пролетала, мать уставала, ложилась вздремнуть, а там наступало время телесериалов. Счастливый, спокойный день.
Вторым местом, который полюбила мать, стал ближайший салон красоты, который тоже застрял в советском прошлом. Там выщипывали брови в ниточку, делали химию по старинке и покрывали клиенткам ногти лаком с перламутром – без перламутра просто не было. Прабабушка любила брать в салон Марьяшу. Девочке тоже красили ногти розовым лаком с блестками или накручивали тугие, как у Мальвины, локоны. В такие дни – поход на рынок или в салон – Людмила Никандровна оставляла матери деньги на все, что захочется. Лишь бы та вернулась довольная. Лишь бы ее вечер прошел под просмотр очередного эпизода сериала или передачи про потусторонние силы, в которые она вдруг начала верить. У матери даже появилось новое увлечение – она следила за фазами Луны и Юпитера, что-то шептала в чашку с водой и учила слова заговоров. Людмила Никандровна была только рада – пусть проводит время в свое удовольствие.
Если бы не Марьяша, которая росла очень педантичной девочкой, Людмила Никандровна ничего бы не заметила.
– Бабушка, ты не оставила деньги, сегодня же десятое число, – сказала Марьяша, когда Людмила Никандровна стояла в дверях, опаздывая на работу, и разглядывала зонт, оказавшийся сломанным.
– Да, а что у вас десятого числа? – Людмила Никандровна пошутила, доставая из кошелька купюры.
– Десятого у нас рынок и сберкасса, а двадцать пятого – салон и сберкасса, – ответила Марьяша.
Людмила Никандровна выронила из рук зонтик.
– Какая сберкасса, Марьяша? – спросила она.
– Которая рядом с магазином. Где почта, – ответила внучка.
– И вы туда с прабабушкой ходите? Часто?
– Десятого и двадцать пятого. Когда прабабушка берет меня на рынок и в салон.
– А что она делает в сберкассе?
– Отправляет деньги моему двоюродному дедушке Вите. Те, которые она в своей ночнушке хранит. Ночнушка лежит в шкафу, на второй полке. Но бабушка ее никогда не надевает. Она для хранения, а не чтобы спать.
Людмила Никандровна, не разуваясь, зашла в комнату и выдвинула бельевой ящик. Достала ночнушку и вытряхнула купюры.
Мать отправляла сыну деньги. Дважды в месяц. Небольшими суммами, чтобы Людмила Никандровна не заметила.
– Мам, зачем ты это делаешь? – спросила Людмила Никандровна, хотя на вопрос не было хоть сколь-нибудь разумного ответа. Мать насупилась и молчала. Она молчала так и на следующий день.
– Мам, пожалуйста, хватит, – сказала Людмила Никандровна уже за ужином.
– Что я тебе сделала? Почему ты меня так ненавидишь? Ты всю жизнь меня ненавидела! Я и так стараюсь быть идеальной, как ты хочешь. Под тебя подстраиваюсь. Ты думаешь, мне легко? Да поперек горла уже все. И ты тоже. За что ты со мной так?
– Мам, ты хочешь сказать, что тебе плохо со мной живется? – Людмила Никандровна поняла, что сейчас сорвется.
– А кому с тобой хорошо? Твоему мужу, который от тебя сбежал? Насте, которая от тебя тоже сбежала? Подожди, и Марьяша сбежит. Ты всех душишь своими правилами! Туда не пойди, тут не стой, не дыши. Разве это жизнь?
– Ты хочешь вернуться домой, к Вите?
– Хочу! Да!
– Только, боюсь, он не хочет. Ты ему не нужна. Он страдал только из-за того, что лишился денег, которые я ему отправляла для тебя. Но теперь, видимо, у него все отлично.
– Вите деньги нужны. Тебе на голову сыпется, а он здоровье на работе гробит. У него дети, твои, между прочим, родные племянники.
– Да, да… Витя то же самое говорил. И про племянников. Тоже требовал делиться… – Людмила Никандровна посмотрела на руки. Опять начался тремор. Пока незаметный для окружающих, но она его чувствовала. Как чувствовала начинающуюся с легкого покалывания, почти невидимого раздражения и зуда экзему на руках. В последнее время экзема стала появляться все чаще и хуже поддаваться лечению. – Знаешь, о чем я думаю? Слава богу, прошли те времена, когда вы могли бы написать на меня донос и упечь в тюрьму, чтобы все забрать. Кажется, так сделал наш с Витей дедушка, твой отец? Написал донос на соседа и получил ту квартиру, в которой ты родилась? А сосед даже до лагеря не доехал, на допросе сердце не выдержало. Его жену тоже забрали – десять лет лагерей. Двоих детей в детдом отправили. Все по справедливости, да? Отобрать у богатых и отдать бедным? Так? Только ты забыла, что твоя мать вышла из окна этой самой квартиры. Потому что не могла жить ни в этих стенах, ни с мужем, который одной писулькой уничтожил целую семью. Вам с Витей, видимо, достались гены дедушки-доносчика, который спокойно спал на кровати того соседа и ел из его тарелок. А мне, наверное, достались гены бабушки, которая предпочла самоубийство такой жизни.
