Настя же обиделась и пошла рыдать. Она, как потом выяснилось, тоже не хотела никакого ужина, но отчего-то согласилась и с утра была на нервах. Еще и с Женей поругалась, потому что он принес не миндаль, как требовалось, а кунжут.
Наконец Марина, кажется Витальевна, вышла из комнаты – торжественная, потная, с поплывшим макияжем и прической, смятой на затылке. Людмила Никандровна увидела уже внушительный горбик на шее сватьи – отложение солей. Отметила и запущенный варикоз на ногах. Как и отекшие пальцы: Людмила Никандровна, разглядывая массивный перстень на руке сватьи, гадала, что произойдет быстрее – палец посинеет и отвалится или кольцо лопнет под давлением?
Людмила Никандровна знала, что Марина, кажется Витальевна, не ест мясо и делает по утрам дыхательную гимнастику. Но она никак не ожидала, что сватья, сев за стол, начнет крестить все, что на нем стояло, – блюда, напитки, вазу с фруктами и тарелку с сухофруктами. Даже зеленую жижу перекрестила.
Позже Людмила Никандровна поняла, что Марина, кажется Витальевна, осеняет крестом все, что видит на расстоянии ста метров без всякого разбору. Но тогда, после ужина, Людмилу Никандровну тронуло, что сватья перекрестила такси, в которое они садились с Настей и Женей. Еще подумала, стала бы сватья так истово трижды крестить машину с водителем, явно мусульманином, судя по вывешенным на обзорном стекле и на торпеде выдержкам из Корана, если бы не Женя? Наверняка нет. Таксист, привыкший ко всему, никак не ожидал, что его машину еще и перекрестят, поэтому вел медленно, аккуратно и явно ожидал конца света на середине пути.
– Что творится у людей в голове? – спросила, ни к кому не обращаясь, Людмила Никандровна.
Таксист посмотрел в зеркало дальнего вида и кивнул, найдя хоть в одной пассажирке единомышленника.
Ну а дальше уже известно, что было. Настя, свекровь и муж стали активистами антипрививочного движения, адептами лечения светом, воздухом и прочими энергиями. Людмила Никандровна, продолжая тайно делать Марьяше прививки, в споры не вступала. Марина, кажется Витальевна, настаивала на крещении внучки, с обязательной процедурой причащения перед таинством. Но Женя отказался причащаться, сообщив собственной матери, что исповедует буддизм. Настя честно объявила, что ей лень. Потом как-нибудь. Если для Людмилы Никандровны Настино «мне лень, потом» было привычным, то Марина, кажется Витальевна, чуть своими гомеопатическими шариками не подавилась. Она позвонила Людмиле Никандровне с надеждой найти у той поддержку в этом святом деле. Людмила Никандровна выслушала и спокойно сообщила:
– Марина… э… Витальевна. Я психиатр. Понимаете? Врач. Свою гомеопатию можете засунуть себе куда угодно, хоть в рот, хоть в задницу. Марьяше я делала прививки, положенные по возрасту. И сделаю ей все прививки, которые существуют на сегодняшний день, – и от ветрянки, и от гриппа, и даже от вируса папилломы человека. Вы можете крестить все, что вам вздумается, но я даже не агностик – я воинствующая атеистка. Так что разбирайтесь со своим сыном сами, но держитесь подальше от Марьяши со своими заряженными шариками и боженькой. Я понятно говорю? Доступно?
Марина, кажется Витальевна, заклокотала, шумно задышала и сообщила Людмиле Никандровне, что бог ей этого не простит. Людмила Никандровна ответила, что как-нибудь договорится с апостолом Петром при входе в райские врата, и положила трубку.
Настя позвонила в тот же вечер и сообщила, что у свекрови гипертонический криз, в котором виновата Людмила Никандровна. Марине, кажется Витальевне, так плохо, что она умирает. Вот прямо в этот самый момент.
– Что ты ей наговорила? – кричала Настя, которая еще верила в свою счастливую семейную жизнь. – Как ты могла ее так довести? Тебе не стыдно?
– Нет, ни капельки, – честно ответила Людмила Никандровна. – Ни малейшего угрызения совести.
После этого отношения со сватьей закончились. После развода Насти с Женей бывшая сватья не выказывала ни малейшего интереса к судьбе родной внучки. И даже не поздравляла девочку с днем рождения. Настю это не особо заботило, так что Людмила Никандровна выдохнула, избавившись не только от безумного зятя, но и не менее безумной его мамаши.
* * *
С чего вдруг Людмила Никандровна сейчас вспомнила про сватью? Почему она вообще ударилась в воспоминания, которые забылись, стерлись, потерялись. А оказывается, вот они – на поверхности лежат. И память услужливо подбрасывает все новые.
– Нин, со мной что-то неладное творится, – призналась она подруге, когда та привезла Марьяшу, счастливую, облопавшуюся попкорном и чипсами.
– Просто устала. Тебе в отпуск надо. Бери Марьяшу и уезжай на море, – ответила подруга.
– Да, наверное, ты права.
Уже засыпая, Людмила Никандровна подумала, что все это странно – неужели она и вправду оставила номер телефона Нинки на Марьяшиных подготовишках? В анкете был точно ее телефон. Хотя, могла, конечно, – Нинкин телефон значился у нее во всех анкетах на случай экстренной связи – как близкой родственницы. Может, она и на подготовишках записала по привычке не Настин телефон, а Нинкин?
Людмила Никандровна набрала номер дочери. Телефон отключен. Да, Настя предупреждала, что уедет на несколько дней. То ли в Коломну, то ли в Клин. Людмила Никандровна решила утром же все перепроверить и наконец уснула.
Утром она, естественно, забыла о странном вечере – она уснула прямо на приеме, Нинка забрала Марьяшу. Отчего-то в памяти застряло только то, что она никак не могла вспомнить, в каком именно городе находится Настя – в Клину или все же в Коломне? Людмила Никандровна еще несколько раз звонила дочери, пока та не перезвонила сама.
– Что? – Настя всегда начинала так разговор, без всяких приветствий.
– Ты в Клину или в Коломне?
– Мам, ты с ума съехала? Я в Москве, – ответила Настя, – сегодня заеду.
Да, Людмила Никандровна вспомнила, что Клин или Коломна были в планах, которые рухнули вместе с очередным Настиным романом. Дочь так широко кидало из стороны в сторону, с такой удивительной амплитудой, так естественна и глубока стала ее мимикрия, что Людмила Никандровна старалась вообще об этом не думать. Бывший зять-вегетарианец с поисками мест силы казался уже счастьем.
Но если на дочь Людмила Никандровна смотрела скорее со стороны, предоставляя ей право самой разбираться с собственными чувствами, интересами, желаниями, наконец, то мать находилась под боком. Как и Марьяша. И если Марьяша с каждым днем становилась все более рассудительной, аккуратной, внимательной, что тоже нельзя было считать нормальным для ее возраста, то прабабушка направлялась в прямо противоположном направлении, впадая в детство. Людмила Никандровна смотрела на внучку и не понимала, от кого той достались педантизм, пунктуальность, режимность и стремление к упорядоченному миру вокруг себя. Это проявлялась натура, заложенные гены или все же попытка ребенка найти хоть какую-то точку опоры в их сумасшедшей семье с разрушенными связями?
Марьяша привязалась к домработнице тете Гале, которая заплетала ей косы, следила, чтобы та ходила опрятная, и разрешала помыть посуду, заведя для нее персональную тряпочку, губку и даже маленькие веник и швабру. Марьяша очень гордилась, что помогала убирать, и расцветала, когда тетя Галя нахваливала ее при Людмиле Никандровне. Когда тетя Галя подарила Марьяше огромные перчатки красного цвета с цветами на отворотах, доходившие девочке до плеч, та была настолько счастлива, что даже спать в них легла. Девочке нравилось мыть посуду. Нравилось сидеть и смотреть, как тетя Галя гладит постельное белье, аккуратно складывая ровными стопками. Нравился Марьяше и порядок, который с появлением тети Гали царил в шкафах, причем во всех без исключения. Даже столовые приборы лежали ровными рядами, неперепутанные – ложки отдельно, вилки отдельно. Марьяша переняла манеру тети Гали расставлять тарелки на сушке в определенном порядке – от маленьких к большим, и если Людмила Никандровна ставила тарелку не по росту, внучка переставляла как положено.
