– Мам, пойдем, я тебя уложу. – Людмила Никандровна отвела мать в комнату и вернулась на кухню. – Петь, прости. Мама не в себе. Отказывается лечиться.
– Да я уж слышал. Держись.
– А что еще остается? Мать домой просится все время. А брату моему она зачем? Я перестала Витьку деньги присылать, когда маму забрала. Так она ему тайком отправляла. Копила, врала, из кошелька моего таскала. Витек считает, что я сука, а брать у матери деньги – нормально. А я считаю, что он сволочь и подлец, раз материнские деньги тратил на бухло и баб. Не знаю, что делать, честно. Хотела как лучше, а все хуже становится. И Марьяша стала… изменилась очень. Спит плохо. От каждого звука вздрагивает. Я ее уже боюсь с прабабушкой оставлять. Получается, ребенок несет ответственность, как взрослый, за жизнь и здоровье другого, причем близкого человека.
– Так в чем проблема-то? Заплати бабе Витька, пусть она за матерью ходит, – пожал плечами Петька.
– Петь, ты гений, – Людмиле Никандровне не приходило в голову такое очевидное решение проблемы. – Но с другой-то стороны, здесь хоть больницы, я на подхвате. А там? Деревня. До ближайшей больницы пока доедешь, по дороге помрешь. В местной поликлинике, кроме анальгина, ничего нет и никогда не было. Да и мы с Витьком опять не разговариваем. Он обидчивый и злопамятный.
– Мил, давай я тебе прокладки оставлю, скажешь матери, что я все поменял, она и успокоится, – предложил Петька. – И я бы ребенка выбрал.
– В смысле? – не поняла Людмила Никандровна.
– Если выбирать пришлось бы, как тебе, я бы ребенка выбрал, – пожал плечами Петька.
Сантехник оставил шелуху, какие-то тряпки, прокладки и ушел. Мать вышла на кухню с инспекцией и осталась довольна. Больше капли из крана ее не беспокоили.
Между тем она быстро сдавала, стала совсем плоха. Ей уже требовалось не просто обследование, а госпитализация. Она приставляла стул к двери и, если кто-то пытался войти, поднимала крик, на который сбегались соседи. Мать кричала: «Убивают! Помогите!» Марьяша сначала плакала и не знала, можно ли ей открывать входную дверь, в которую звонили и стучали соседи. Она набирала номер телефона бабушки, Людмила Никандровна срывалась с работы и неслась домой. Врывалась вместе с соседями в квартиру и обнаруживала плачущую внучку и прабабушку, которая успевала отодвинуть стул от двери и сидела за вязанием как ни в чем не бывало. Марьяша рассказывала, что бабушка долго кричала, соседи подтверждали. Когда мать закричала во второй раз, Марьяша сразу же открыла соседям дверь. Те ворвались в комнату прабабушки. Та смотрела телевизор и кричала что есть мочи: «Убивают!»
– Мам, ты хоть понимаешь, что на твои крики больше никто не прибежит? – пыталась воззвать к остаткам рассудка матери Людмила Никандровна. – А если действительно что-то случится? Если по-настоящему потребуется помощь?
– Ты только и ждешь, что со мной что-то случится, да? – Мать тут же начинала заводиться.
– Нет. Я не жду. Но подумай хотя бы о Марьяше. Ты ее пугаешь. Она плачет.
– Марьяша твоя ненормальная. Шалава выросла, куда ты только смотрела? Да еще и наркоманка. Вот вынесет все из дома, тогда помянешь мое слово. Ты бы деньги прятала от нее.
Людмила Никандровна поняла, что мать говорит не о правнучке, а о внучке.
– Мам, тебе нужно в больницу. Давай хотя бы на несколько дней. Я буду рядом все время. И больница хорошая, я договорюсь. Палата отдельная.
– Да, ты договоришься, чтобы мне укол сделали, и я окочурюсь. Как это у вас, врачей, называется? Автозия какая-то.
– Эвтаназия, – машинально ответила Людмила Никандровна.
– Вот-вот. Ты небось уже все организовала!
– Мам, я даже слушать тебя не хочу.
Как только Людмила Никандровна принимала решение вколоть матери успокоительное и все-таки ее госпитализировать, та вроде бы приходила в себя. Приступы агрессии уступали место слезам, раскаянию и проблескам душевности, которые пугали Людмилу Никандровну не меньше криков.
– Ты у меня умница, я всегда тобой гордилась, – говорила мать Людмиле Никандровне, – сама выбилась в люди, врачом стала. А я все на Витька потратила – и любовь, и силы. А он вырос – оторви да выбрось. У него одно – дай, подай. Ты никогда не просила, только отдавала. Вот думаю, если ты у меня такой выросла, может, не зря я свою жизнь прожила? Не такая у меня пропащая судьба получилась? И Марьяша – чудо, а не ребенок. В тебя пошла. Такая же ответственная. Все у нее по полочкам, аккуратистка. И посуду помоет, и в комнате всегда идеальный порядок. Ты такая же в детстве была. Один в один. Куклы у тебя по росту сидели. Мягкие игрушки тоже. Ни одного карандаша не потеряла, ни одного фломастера. Остальные дети все время все забывали в школе, только не ты. Помнишь, как тебе бойкот в классе объявили? Я-то помню, как ты страдала. Русичка ваша задала задание, а никто не записал. Никто, кроме тебя. Ты одна и сделала. Как ее звали-то?
– Ворона. На самом деле Венера Ивановна. Но все ее звали Ворона из-за черных волос и длинного носа.
– Да, точно, – рассмеялась мать. – Так эта ваша Ворона устроила скандал. Всем в году оценки снизила, только ты одна отличница оказалась. Ну и с тобой весь класс перестал разговаривать. Прямо накануне летних каникул. Ты ходила как неприкаянная. Всегда одна. Везде компании, гуляют, плавают, а ты в одиночестве. Только из-за того, что задание выполнила. Ты тогда мячик и начала бросать. Витя всегда в твоей тени был. Все учителя удивлялись – такая умная сестра. Тяжело ему было учиться.
– Потому что он не учился.
– Это-то да. Но разве он виноват? Тебе способности достались. Да и волейбол твой помог. А кто тебя в секцию записал?
– Я сама себя записала.
– Да, правда. Но я тебе и кроссовки достала, и форму. И на тренировки ты убегала вместо того, чтобы с младшим братом сидеть да мне помогать.
– Мам, ты уже определись, я хорошая дочь или плохая? А то я никак не пойму. Витя тоже в футбол играл, надежды подавал, только он раздолбай был. Вот его и выгнали из секции.
– У него палец болел. Разве ты забыла? Ноготь черный слезал! А если бы он калекой остался на всю жизнь?
– У меня тоже были все шансы стать калекой, – тихо сказала Людмила Никандровна, – когда связки порвала и через боль играла. И кроссовки не ты мне купила, а их выдали, потому что у меня, кроме шлепок, другой обуви не нашлось.
Мать ее уже не слушала, погрузившись в полудрему, что стало с ней случаться все чаще. Иногда, очнувшись, она удивлялась, что рядом сидит дочь.
– Ты чего здесь? – спрашивала мать.
– Мы с тобой разговаривали, – отвечала Людмила Никандровна.
– Разве?
Так было и в этот раз. Мать ушла в свою память, в свой анабиоз, а выпроставшись, спросила:
– Витя ел сегодня? Ты его покормила? Или он опять голодный в школу убежал? Ну что тебе сложно сварить ему кашу? Или яичницу пожарить? Ты же старшая сестра!
