А мы с Ильей, оказывается, выпили святую воду, не заметив, что ложки в ней нет. Видимо, выхлебанная банка святой воды переполнила чашу терпения бабы Нюси – такого святотатства она не ожидала и объявила, что уходит. Удивились все соседки – они считали, что бабе Нюсе с нами повезло. С дитем сидит, да еще и деньги за это получает. Ест за чужой счет сколько влезет и, считай, ничего не делает. Тоже работа нашлась – за младенцем присматривать и готовить. Неужели за это еще и деньги платят? Подруги по церковному приходу во мнении не сошлись – кто-то встал на сторону бабы Нюси и верил во вселившихся в нас бесов, кто-то говорил, что полная ерунда – ну перепутали молодые родители банки, при чем тут бесы-то?
Но только Илье нянечка призналась, что дело не в выпитой им святой воде, а в ней, в бабе Нюсе. Ее мучили бессонница и тяжелые мысли, вопросы, на которые она не находила ответа. Все сошлось разом – поездка к старцу и горькое разочарование, самовольное крещение Насти в ванной, которое и крещением не считается, накопившаяся усталость, наконец. Илья привычно хотел свести все к шутке, но интуитивно понял, что момент не тот. Баба Нюся страдала по-настоящему.
Илья сказал мне, что наша нянечка уволилась из-за святой воды и вопросов религиозного толка. Тогда я даже обрадовалась, решив, что баба Нюся, какой бы чудесной ни была, может плохо повлиять на Настю. Забьет ей голову не пойми чем или напугает, чего доброго, россказнями про ад с кипящими котлами для грешников.
Я, например, прекрасно помнила, как меня в детстве напугали. В нашем поселке городского типа имелась всего одна церквушка, мимо которой я каждый день проходила – в школу, из школы, в дальний магазин. Церковь я считала таким же обычным учреждением, как школу, почту, поликлинику. Моя мама не была верующей. Золотой крестик на золотой же цепочке она носила исключительно в качестве украшения.
Рядом с церковью однажды появилась побирушка. Ее никто не прогонял, и все, проходя мимо, обязательно бросали в картонную коробку хоть копейку. Побирушка считалась странницей, но никто не знал, откуда она пришла и когда уйдет из нашего города. Слухи у нас придумывать любили и умели делать это мастерски, так что нищенка-странница вскоре обросла биографией. Вроде бы она родила семерых сыновей, которые умерли один за другим. И после этого она дала обет ходить по разным городам, но нигде не жить. Местные женщины утверждали, что если странница помолится за кого-то, то молитва приобретет такую силу, что сбудется все, о чем просишь. Опять же, по слухам, особенно страннице удавались молитвы на удачную дальнюю поездку, размен квартиры и решение других жилищных проблем и споров. Но странница как-то обосновалась в нашем поселке, уходить не спешила и стала брать за специальные молитвы сначала двойную, а потом и тройную плату, учитывая востребованность и загруженность.
Вот она меня и напугала. Я шла из школы и около церкви всегда переходила дорогу на теневую сторону улицы. Вдруг меня кто-то схватил за руку и больно дернул. У странницы оказалась твердая, цепкая, как клешня, рука. Она потянула сильнее, и мне пришлось наклониться. Пахло от нее не ладаном, не лечебными травами, хотя она считалась еще и травницей, а банальной водкой, запах которой мы знали чуть ли не с младенчества. В нашем поселке не пили, а бухали. Пьяные для нас были таким же повседневным явлением, как утопленники. Мы с детства знали, что тонут чаще всего вусмерть напившиеся, те, кто пошел в море охладиться или нырнуть в пьяном угаре с пирса, чтобы воткнуться головой в дно и сломать позвоночник. Впрочем, был еще один вариант – пойти повеситься. Ни одного висельника не вынули трезвым из петли. В нашем городе, кстати, многие кончали жизнь самоубийством. Тоже нормальным считалось. И все почему-то именно вешались. Сначала напивались, естественно, а потом шли вешаться. Никто не резал себе вены, не выходил в окна. А вот на веревке поболтаться – лучше не придумаешь. Хотя это я как раз могу объяснить. Ножи считались детской забавой – любой пятилетка мог похвастаться персональным перочинным ножиком с несколькими лезвиями, включая открывалку для бутылок. Из окна выйти, чтобы обязательно насмерть, тоже пришлось бы изловчиться – в городе не было ни одного здания выше пятого этажа. Ноги переломаешь – это да, обязательно. Многие пьяные выходили в окна и вообще без последствий – вставали, отряхивались и шли дальше. А вот повеситься считалось надежным способом свести счеты с жизнью.
Пожалуй, только один случай в истории города, пусть и не на долгое время, остановил череду самоубийств, утопленников стало в разы меньше. Но даже тогда висельник был пьяным – к патологоанатому не ходи.
Я иногда задумывалась, почему мне удалось вырваться, почему я вообще решила уехать из поселка? Да, у многих из нас были мечты – уехать в большой город, поступить в институт. Но я не хотела становиться профессиональной спортсменкой, не хотела получать высшее образование. Я вообще не знала, чего хочу. Но точно знала одно – что хочу жить. И никогда в жизни не наложу на себя руки. Буду калекой, больной, какой угодно, но живой. Потому что самоубийство – это высшее проявление эгоизма. Я видела, как ломались судьбы жен, детей, родителей висельников. И они хотели вернуть самоубийцу к жизни хотя бы на пять минут, чтобы убить его лично за все, что он натворил. За то, что превратил жизнь близких в ад.
Я это рассказываю потому, что мы все иногда думаем, будто слетаем с катушек, нас окружают сумасшедшие, вокруг одни стрессы и фобии. Но когда ты сталкиваешься с настоящей болезнью, горем, ужасом, бытовухой, организм не реагирует. Он словно переходит на резервное питание. Нервы, мозг, эмоции – все притупляется. Только это и позволяет выжить и выдержать. Я спокойно относилась к смерти, болезням, несчастным случаям, но, когда повесился батюшка, отец Афанасий, будто очнулась. Его смерть… она всех подкосила. И верующих, и атеистов. Тогда я и решила уехать и начала играть в полную силу. Чтобы вырваться и больше никогда не ходить по улице мимо церкви.
Об отце Афанасии до сих пор помнят. Еще бы не помнить. Он похоронен на кладбище рядом с церковью. За оградой, естественно. Но тогда прихожане собственными силами, не сговариваясь, пристроили на кладбище для могилы батюшки дополнительную ограду, прикрепленную к основному забору. Участок получился большой. Бабули-прихожанки посадили деревца, цветы, которые прижились и цвели. Яблоня набирала силы и обильно плодоносила. Из яблок варили варенье, считавшееся целебным. Не знаю, как насчет излечения, но то, что яблоки были вкуснейшими, как и варенье из них, – это точно. И даже местные пропойцы не срывали ни яблочка, чтобы закусить, и мальчишки не обносили дерево.
Отец Афанасий считался прогрессивным и современным батюшкой. Его все любили. Я думала, так не бывает, а оказывается, бывает – когда тебя все любят. Добрый, честный, красивый, статный. Голос у него был тоже удивительно красивый и, не знаю, как называется этот эффект, – гудящий, что ли. Иногда голос отца Афанасия звучал так, что заполнял каждый уголок церкви, выдавал такую акустику, какую никакими техническими средствами не создашь. Это удивительное «гудение» проявлялось в основном на крестинах, когда взрослые плакали, улыбались, младенцы замирали и затихали. Голос батюшки заполнял душу.
