Постепенно я приходила в себя. И однажды увидела собственное отражение в зеркале. В голове появилась только одна мысль: «Хорошо, что меня не видит Димдимыч. Убил бы». Я тогда начала хохотать как ненормальная. Даже Нинке позвонила, и мы смеялись вместе. Оказывается, у нее было точно так же, когда она увидела свой живот после родов. Тоже первая мысль была про Димдимыча. Я начала делать зарядку, выпрыгивания, качать пресс, и, как ни удивительно, активная утренняя гимнастика приводила меня в чувство, заставляла проснуться. Тело отзывалось с благодарностью.
И как раз в тот момент, когда я качала пресс, приехала свекровь, хотя обычно она раньше двенадцати из дома не выходила. Я думала, что это соседка, и привычно крикнула «открыто», продолжая делать наклоны. Ирэна Михайловна, видимо, рассчитывала на другое – застать меня нечесаную, немытую, в старом халате, заплаканную. А тут увидела, как я бодренько качаю пресс и сияю свежим румянцем – результат ежеутреннего холодного душа по завету Димдимыча.
– Вижу, у тебя все в порядке, – процедила она сквозь зубы. – Я Илюше говорила. Но он переживал за тебя и просил меня заехать, помочь.
– Просто решила потихоньку восстанавливать форму, – ответила я.
Ирэна Михайловна вернулась в коридор к телефону и позвонила сыну.
– Я же говорила, что все прекрасно, – вызывающе громко сказала она. – Качает пресс.
Ирэна Михайловна говорила с такой интонацией, будто я как минимум в тот самый момент собираюсь отдать ребенка в дом малютки, а как максимум – быстро найти замену мужу и пуститься во все тяжкие. Причем, с точки зрения Ирэны Михайловны, – разгульное поведение считалось более страшным грехом, чем отказ от ребенка. Судя по лицу моей свекрови, Илья не понял, в чем проблема. Качает пресс? Ну и хорошо. А что не так? Ирэна Михайловна поняла, что ждать от сына поддержки не придется, и пошла искать, к чему придраться. Но на кухне царил порядок – спасибо соседке, на плите стояла каша, в холодильнике – чего только не пожелаешь, спасибо Марине. Свекровь, поджав губы, объявила, что я эгоистка, раз мне наплевать на собственного мужа, которому лучше жить с матерью, чем с женой, и уехала.
Я продолжала делать наклоны и стоять в планке. Я улыбалась. Ирэна Михайловна сбежала из-за себя. Илья был не готов к роли отца, а моя свекровь к роли бабушки. Напротив, она всегда подчеркивала, как прекрасно выглядит, хотя у нее такой взрослый сын. Но никогда не говорила, что она стала бабушкой. И даже мне успела поставить условие – чтобы Настя называла ее не бабушка, а Ирэна. Свекровь могла отстоять безумную очередь в театральную кассу, чтобы попасть на премьеру. С легкостью отправлялась на другой конец города, чтобы забрать билет на концерт в консерваторию. Но с внучкой ей было тяжело и неинтересно. Свекровь утомлял быт и все, что с этим связано.
Но я на нее не сердилась. Мама ведь тоже тогда приезжала. И тоже не ради меня и внучки. Получилось, что ради себя. Ей никогда не нравились подарки, которые я ей отправляла, и она хотела сама походить по столичным магазинам, выбрать понравившийся комплект белья, купить колбасу. Отчего-то мать думала, что я специально беру для нее плохое. А тут я ей позвонила и сообщила, что болею. В тот день мне стало совсем нехорошо, лишь этим я могу объяснить свой звонок. Все-таки дочь всегда ждет помощи именно от матери. Если честно, о звонке я забыла уже на следующее утро, поэтому удивилась, что мать решила приехать. Но я была очень рада ее видеть и испытывала благодарность. Ровно до того момента, пока не распознала главную цель визита.
Мать быстро убедилась в том, что я присылаю ей самое хорошее. Она увидела, сколько стоят в Москве комплекты постельного белья и колбаса. Что хорошие конфеты не лежат на полках, а их нужно доставать. Она стала считать деньги, причем мои, и обвинять меня в неразумных тратах. Зачем я ей подарила серебряную цепочку, например? Лучше бы деньгами отдала. А ту колбасу на Новый год? Тоже лучше бы деньгами.
– Мам, цепочку ты носишь и радуешься. А деньги все равно проедятся.
Мать собиралась пробыть со мной недели две, но уже через два дня попросила купить ей обратный билет. На ближайшую дату. За эти два дня она разве что один раз подержала Настю на руках.
Билеты, что мать тоже не знала, не покупались, а доставались, как и колбаса, тем более на южное направление. И ближайшая возможная дата, даже учитывая связи и переплаты, оказывалась через три недели. Не раньше. Да и то – верхняя полка плацкартного вагона. Мать согласилась, но эти три недели превратились для меня в настоящий кошмар. Даже Ирэна Михайловна показалась ангелом во плоти, а вовсе не мегерой. Мать страдала, хотя тогда о болезни речи еще не шло. Она оказалась не настолько легкой в общении, чтобы сразу завести подруг, знакомых. От соседок, которые проявляли участие, шарахалась. Даже поход в магазин вызывал у нее стресс – другие полки, другие продукты, непонятно, что брать. Все другое, даже картошка. У нас в квартире стояла электрическая плита, а мама привыкла к газу. С легкостью могла поменять газовый баллон, но никак не могла отрегулировать ручку электрической плиты. Подолгу стояла над кастрюлей, то снимала ее, то снова ставила. Проверяла рукой нагрев, ругалась, что опять час пройдет, пока вода закипит. Или она ставила на полную мощность, и вода выкипала, гречка или рис подгорали. Если Ирэна Михайловна просто не любила бытовые заботы, они ее утомляли и раздражали, то моя мама элементарно не справлялась. И главное – она совершенно не собиралась мне помогать, не считала это своим долгом бабушки. Даже когда Настя плакала, а я была в душе, мать никогда не подходила к внучке, чтобы ее успокоить.
– Поплачет и перестанет. Нечего к рукам приучать, – отвечала она, когда я выскакивала из ванной мокрая, в мыле и кидалась к Насте.
Я, едва очнувшись от депрессии, болезни и ощущения одиночества, опять погружалась в свои самые темные страхи и тревоги. Опять оказалась привязана к дому, поскольку следить приходилось не только за Настей, но и за матерью, а заодно и за тем, чтобы она не забыла выключить плиту, закрутить кран и не покалечиться о гладильную доску. Мать привыкла гладить на большом письменном столе, разложив одно на другое байковые одеяла. От раскладной доски она шарахалась и считала, что невозможно гладить на такой узкой поверхности. Подходящего же стола у нас не имелось.
Я старалась не вникать и одним ухом слушала про доску, газ и прочие неудобства. По утрам оставляла Настю соседке и бежала в парк. Сорок минут пробежки возрождали меня к жизни. Но раз появилась родная бабушка, я должна была оставить Настю ей, а не соседке. Так я считала. Когда я вернулась из парка, в квартире собралась толпа. Оказывается, Настя рыдала, а из нашей квартиры точно пахло горелым.
– Я газету сожгла, что такого-то? – удивлялась мама.
– А зачем? – спросила я.
– Не скажу. – Мама замолчала.
Я успокоила и выпроводила соседок. И снова спросила, зачем маме приспичило жечь газету.
– Посрать сходила, запах остался! – рявкнула мать.
– Там освежитель воздуха есть. – У меня просто слов не нашлось.
