— Они живут за городом…
— Ну и что! У них есть друзья, знакомые. А земля, как известно, всегда слухами полнится.
— А вы не думаете, что они все знают, но не хотят вмешиваться?
— Странная позиция.
— Ничего странного, если учесть, что родители любят дочь и в то же время знают об ее одержимости мужем.
— Возможно, ты и прав… — вздохнула Мирослава.
— И что вы собираетесь делать дальше?
— Неплохо было бы взглянуть на неутешную вдову…
— Думаете, что она согласится разговаривать с вами?
— Попытка не пытка. Во всяком случае, попробовать стоит.
Внезапно раздавшийся звонок прервал их разговор.
— Кто бы это мог быть? — Мирослава выглянула в окно.
— Я уверен, что это Наполеонов, — усмехнулся Морис и пошел открывать ворота.
— Без предупреждения! — сделала страшные глаза Мирослава.
— Видно, решил нагрянуть с внезапной проверкой относительно наличия в доме съедобных припасов, — отшутился Миндаугас.
И… оказался прав.
Шура, как всегда, был голоден. Но после ужина, который в доме все-таки имелся, заметно подобрел.
Сначала лениво обменивались мнениями о погоде, потом Наполеонов поинтересовался урожаем и окончательно успокоился, когда его заверили, что запасов хватит на то, чтобы прокормить его даже в самую суровую и долгую зиму. Неожиданно заговорили о любви, поначалу киношной, подтрунивали над растянутыми сериалами, которые народ все-таки смотрит.
Потом ставший серьезным Морис проговорил:
— Понятие любви в современном мире стало слишком легковесным.
— Это все тлетворное влияние Запада! — быстро добавил Шура.
Мирослава фыркнула.
— Ничего смешного, — обиделся Наполеонов.
— Дело не в Западе… — задумчиво проговорил Морис.
— А в чем? — заинтересовалась Волгина.
— В том, что люди чаще всего называют любовью чувства, которые не имеют к ней никакого отношения или имеют очень отдаленное.
— Седьмая вода на киселе, — вставил Наполеонов.
— Можно сказать и так, — согласился Миндаугас.
— А поточнее, — Мирослава посмотрела на него лукаво.
— Можно и поточнее. Любовью нередко называют в лучшем случае влюбленность, довольно часто зависимость и, что самое отвратительное, вульгарную похоть.
— Почему вульгарную?
— Потому что распущенность стала в моде.
— Ты преувеличиваешь.
— Ничуть!
— Я же говорю, тлетворное влияние Запада! — воодушевился Наполеонов.
— Да угомонись ты со своим Западом, — отмахнулась Мирослава.
— Он не мой, — обиделся Шура.
Но Мирослава проигнорировала всплеск его эмоций и обратилась к Морису:
— Я думаю, что это происходило в какой-то мере во все века. В одни времена чаще, в другие реже.
— Я бы сделал акцент на словах — в какой-то мере.
— Ну…
— В прежние времена люди ощущали зарождение любви, вынашивали ее, если хотите, боготворили.
— Еще скажи, считали верхом блаженства.
— Почему бы и нет, — Морис пожал плечами.
— Тогда скажи мне, что ты понимаешь под словом любовь? — спросила Мирослава.
— Любовь — это чувство, которое пронизывает всю сущность человека. Любовь не может быть глаголом! Это всегда существительное.
— Вот поподробнее про глагол и существительное. А то что-то мои познания в этой части русского языка истощились, — попросил Шура.
Морис посмотрел на него снисходительно и снизошел до объяснения:
— Например, он любил ее в гостинице до трех утра. Это глагол.
— Вот шельмец! — покачал головой Шура. — А надо как?
— Он занимался с ней сексом, — сухо пояснил Морис.
— Ага. А существительное?
— Это когда любовь чувство, которое один человек испытывает к другому.
— Слушай, — воскликнул Шура, — тебе надо идти в преподы русского языка! Или нет, даже надо книжки писать на эту тему.
Морис отмахнулся от Шуриного энтузиазма.
— А в чем главное отличие настоящей любви от всех ее близнецов?
— Вы хотели сказать подделок и пародий? — с усмешкой спросил он.
— Ну…
— Главное отличие настоящей любви в том, что для нее счастье любимой или любимого важнее собственного счастья.
Мирослава вздохнула:
— По-моему, ты говоришь о степени гениальности в любви. Но гениев в мире, хоть в любви, хоть в искусстве, хоть в науке, — единицы.
— Может быть. Во всяком случае, у людей должна быть возможность стремиться к истинной любви, а не барахтаться в грязи.
— Морис, это очень сложно для большинства обычных людей.
— Я уверен, что в каждом есть жемчужное зерно.
— Правильно! — воскликнул Шура, — только не надо его навозом закидывать.
— Может быть, — вздохнула Мирослава, — но цивилизация не лучшим образом повлияла на человечество.
— Я не согласен.
— Я тоже! — подхватил Наполеонов. — Нечего обвинять прогресс! Есть некоторые люди, которые свое непостоянство сваливают на то и дело вспыхивающее и гаснущее чувство. Точно им фитиль в одно место вставляют, но недостаточно заправляют горючим!
— Уж не про Маргариту ли Максименкову ты вспомнил? — невинно поинтересовалась Мирослава.
— Что? — растерялся Шура. — Откуда ты знаешь?
— Сорока на хвосте принесла…
— А не зовут ли ту длиннохвостую Яном Белозерским?
— С чего бы это? — притворно удивилась Мирослава.
— А с того, что любовник Максименковой нанял его адвокатом своей пассии.
— И почему ты думаешь…
— Что Ян обратился к тебе? — перебил ее Наполеонов. — Тут как дважды два четыре — ему больше не к кому было податься. Он уверен, что только ты способна распутать этот узел. Но должен тебя огорчить.
— Чем именно?
— Тебе это тоже не под силу.
— Это еще почему?
— Потому что все улики против нее.
— Мало ли…
— Если тебе охота растрясти кошелек Басаргина, я тебе мешать не буду, — усмехнулся Наполеонов.
— И на том спасибо, добрый человек, — усмехнулась Мирослава ему в ответ.
— Ладно, — вздохнул Наполеонов, — оставим этот разговор до лучших времен. Лучше я вам спою.
