Мирослава заказала бабу бисквитную с вишней, а Морис — ромовую. Их тотчас, как самых дорогих гостей, усадили за столик с накрахмаленной белой скатертью и принесли все заказанное.
— Вкусно? — спросил Шура, управившись с двумя бабками из трех.
— Да, — сказал Морис, — вспомнил детство.
— А ты упирался! Не хотел ехать, — с хитрой укоризной проговорил Шура.
— Но я же не знал! Вы ничего толком не объяснили!
Наполеонов переглянулся с Мирославой, и они рассмеялись.
— Веселитесь, веселитесь, — сказал Морис, допивая чай. — Кстати, я умею печь бабку с грибами и из сухарей.
— Я тебя люблю! — завопил Шура так, что весь присутствующий обслуживающий персонал вздрогнул и уставился на него.
Мирослава шлепнула Наполеонова по руке.
— Ой, не дерись! — и уже Морису: — А почему ты раньше ничего об этом не говорил?
— К слову не приходилось, — повел плечами Морис.
— Мог бы и не рассказывать, но испечь.
— Испеку, если будешь хорошо себя вести, — усмехнулся Морис.
— Я буду! — горячо заверил его Шура и принялся за третью бабку.
— Он не лопнет? — спросил Морис Мирославу.
— Зашьем, — беззаботно отозвалась та.
В коттеджный поселок детективы возвращались вдвоем. Наполеонов попросил подкинуть его до дома. Он решил порадовать бабами свою маму и выбрал сначала две бабы, но потом присовокупил еще три, учитывая, что у него тоже дома может проснуться аппетит.
— Мама! — названивал он в дверь, одновременно притопывая. — Открывай скорее! Я не один! Я с бабами!
— Боже мой, — запричитала Софья Марковна, возясь с замками, — Шура, ты выпил?
Пьяным своего сына Наполеонова ни разу еще не видела, поэтому забеспокоилась всерьез. Едва она открыла дверь, как Шура ввалился в прихожую и сразу полез целоваться:
— Мамочка, я с бабами!
— С какими бабами? — отпихивая сына, сердито говорила Софья Марковна. — Я не вижу никаких баб!
— Так как ты можешь их видеть, если они у меня в пакете!
— Бабы в пакете?
— Конечно! Где же им еще быть!
— Ты пил?!
— Да! Целых три чашки чая! Нет, пять!
— И все?
— Все!
— Почему же ты тогда все время притопываешь на месте?!
— Да все потому, что я выпил пять чашек чая!
Наполеонов наконец вручил матери пакет и скрылся за дверью туалетной комнаты.
— Ой, какие они аппетитные! — донеслось до него!
— Так бабы же, — буркнул он, улыбаясь, и громко крикнул: — мама, поставь чай!
— Опять чай? — игриво отозвалась мать. — Ты уверен, Шурочка?
— Уверен, уверен! — Шура потянулся и на ходу, расстегивая рубашку, с мечтой о теплом душе прошествовал в ванную.
— Анна, оказывается, работает, — сказала Мирослава Морису.
— Это резонно, на людях ей будет легче прийти в себя.
— Наверное, ты прав.
— Что вы собираетесь делать завтра?
— Навестить друзей Александра. И начну, пожалуй, с Наливайко.
— Почему?
— Потому что у меня нет на него компромата.
— А на Нуралиева есть?
— Вроде бы…
Больше они не произнесли ни слова. Оба смотрели на дорогу, и каждый думал о своем.
Тихая осенняя ночь неспешно ступала по земле и, как рачительная хозяйка, прикидывала, чтобы сделать еще, чтобы прибавилось вокруг красоты и уюта.
Лунные блики горстями падали на дорогу, и казалось, что они источают тонкую горчащую нежность хризантем… Может, это вовсе и не лунные блики, а осенние листья зазеркалья, где все зыбко, томительно и упоительно одновременно и откуда исходит неисполнимое обещание приоткрыть заветную тайну… И это обещание манит, притягивает и нередко держит сердца на зыбком луче крепче, чем на кованой цепи…
Доверчивые сердца так восприимчивы и так ранимы. Им чужд всезнающий голос разума, и даже в тонкой сети интуиции они замирают в ожидании то ли откровения, то ли разочарования. К сожалению или к счастью, таких сердец все меньше в нашем циничном и безжалостном веке, который пытается отрицать непрочность земного бытия, перечеркивая огнем и мечом веру в Вечность…
Геннадий Наливайко был удивлен звонком детектива. На ее предложение поговорить он долго мялся.
— Я понимаю, что утром и вечером вам не слишком удобно встречаться со мной, — проговорила Мирослава.
— В общем, да, — выдавил из себя Геннадий.
— Но вы ведь работаете в школе на Полевой. Давайте я подъеду, когда у вас будет «окно»?
— Хорошо, — наконец согласился он, — но я не хотел бы, чтобы вас видели в школе. Давайте встретимся в двенадцать часов в сквере напротив школы.
— Хорошо, — сказала Мирослава и сразу отключилась.
Она не понимала, отчего ее звонок так всполошил Наливайко. Может, он боится навредить Маргарите или опасается огорчить Анну, хотя, возможно, его уже достала полиция, и он больше не хочет ни во что ввязываться.
«Ладно, встретимся, и выясню», — решила она.
В одиннадцать Мирослава уже была в скверике. Сначала прошлась по засыпанным опавшей листвой аллеям, потом постояла возле тихо бившего фонтана и наконец села на скамейку возле входа в сквер. Она была уверена, что Наливайко сразу подойдет к ней, так как в сквере больше никого не было, если, конечно, не считать воркующих неподалеку голубей.
И вот в сквер вошел высокий, а правильнее было бы сказать, длинный мужчина в сером костюме и черных ботинках. Он увидел Мирославу и сразу устремился к ней.
— Вы мне звонили? — спросил он.
— Если вы Геннадий Федорович Наливайко, то да.
— А вы, значит, детектив Мирослава Игоревна Волгина?
— Да.
— И вас нанял Басаргин?
— Да.
Видимо, успокоившись, Геннадий присел на скамейку рядом с детективом:
— Спрашивайте. Хотя меня в полиции уже всего измочалили, — обреченно вздохнул Наливайко.
— Геннадий Федорович, я не собираюсь вас мочалить, — мягко улыбнулась Мирослава.
— Да чего уж там, — махнул он рукой.
— Вы заранее договорились с Фалалеевым, что приедете к нему на дачу?
— Да, мы за неделю все еще обговаривали. Но накануне я сам позвонил Саше.
— И он был жив?
— Да.
— Вы не помните, в каком это было часу?
— Точно не помню, но часов в семь вечера.
