Деньги потекли рекой. За исключением Драго, раньше никто из них не держал в руках таких сумм. Их родители, пропадая на работе с утра до вечера, гнули спину за гроши. Дети же решили, что знают, как устроиться в жизни. Они чувствовали себя мудрее, опытнее и старше своих отцов.
Они сидели в притоне вокруг стола, считая деньги – крупные и мелкие купюры. Курили траву, Тукан неизменно передергивал затвор пистолета – это был постоянный фоновый шум, Дрон вел счет с помощью своего айфона, а потом раздавал деньги на руки. Рубились в “Кредо ассасина”, заказывали, как обычно, кебаб и, проглотив последний кусок, шли тратить. Группой или со своими девушками, иногда в одиночку. Часы “Ролекс”, смартфон последней модели, ботинки “Гуччи” из крокодиловой кожи и кроссовки “Валентино”. Одежда только известных марок, с головы до ног, даже трусы обязательно от Дольче и Габбаны. Охапки красных роз, доставленные девушкам домой, кольца “Помеллато”, устрицы и икра, реки шампанского “Вдова Клико”, выпитого на мягких диванах в “Новом махарадже”. Вообще-то эти склизкие и вонючие моллюски не всем были по вкусу, и бывало, что они уходили из ресторана и покупали себе в уличной палатке бумажный кулек с паранцой, жаренной во фритюре, и ели ее, как положено, стоя или сидя на скутерах. Деньги утекали так же быстро, как и появлялись. Никто и не думал откладывать: только здесь и сейчас, завтра не существовало. Удовлетворить любое желание, любую прихоть.
Банда росла. Росли деньги, и росло уважение, которое они видели в глазах людей.
– Мы вызвываем у них отвращение, – говорил Николас, – значит, они хотят быть как мы. Они взрослели, хоть и не замечали этого. Чёговорю перестал постоянно умываться антибактериальным лосьоном. Прыщи, которые досаждали ему, наконец исчезли, оставив едва заметные следы, свидетельство жизненного опыта. Драго и Дохлая Рыба были влюблены раза по три каждый, и всякий раз заявляли, что встретили настоящую любовь. Склонившись над смартфонами, писали надерганные из интернета красивые фразы и клялись в вечной любви: ты самая красивая, ты солнце, осветившее мою жизнь; что бы ни случилось, я всегда буду с тобой. Бриато надоели постоянные насмешки Николаса над его зачесаными назад, “как у миланца”, волосами, и он коротко подстригся. Какое-то время ходил в кепке, и каждый раз, когда он появлялся, его встречали фразой: “Ну что тебе на это сказать?” В этой фразе самой по себе не было ничего обидного, тем более что Бриато знал фильм “Донни Браско”
[49] наизусть, но однажды ему это надоело и кепка полетела в мусорное ведро. Зубик и Чупа-Чупс вместе ходили в спортзал и накачали фигуру, но Зубик перестал расти, а Чупа-Чупс продолжал тянуться вверх и, казалось, останавливаться не собирался. Они освоили походку “грудь вперед, плечи назад”, как будто бицепсы мешали рукам свободно висеть вдоль тела. Широкие плечи Тукана стали еще шире – татуированные на спине крылья расправились для полета. Бисквит просто расцвел. Он вырос, ноги окрепли от постоянных гонок на велосипеде. Дрон сменил очки на контактные линзы и сел на диету: никаких кебабов и пиццы. Николас тоже изменился, и не потому, что стал употреблять кокаин, который на него действовал не так, как на других. Он всегда себя контролировал. Драго заметил, что в глазах у него постоянно какая-то мысль: он говорил, шутил, приказывал, дурачился вместе со всеми, но всегда был начеку, всегда вел внутренний разговор, в котором ему не требовался собеседник. Иногда эти глаза напоминали Драго глаза его отца, Нунцио Стриано, Министра. Он, Драго, не унаследовал этих глаз. Но такие мысли молнией проносились у него в голове, исчезали мгновенно и без следа.
Что ждало их впереди? Никто и не пытался ответить на этот вопрос. Надо было идти вперед.
– Выше нас только небо, – говорил Николас.
Передел
Абсолютной тишины не существует. Даже на высоте четыре тысячи метров слышен какой-то скрип. Даже на дне морском тук-тук сердцебиения будет неизменно с тобой. Тишина – как цвет. Она имеет тысячи оттенков. Те, кто родился в Неаполе, Бомбее или Киншасе, умеют их различать.
Вся банда собралась в логове. Был день получки. Месячный заработок каждого лежал в куче банкнот, рассыпанных на низком стеклянном столике. Сначала Бриато, потом Тукан пробовали разделить деньги поровну, но всякий раз в расчеты вкрадывалась какая-то ошибка. Всегда находился кто-то, кто получил меньше остальных.
– Бриато, – сказал Бисквит, в руках у которого было десять купюр по двадцать евро, тогда как Дрон держал сотенные, – ты ведь на бухгалтера учился?
– Не, – вмешался Дохлая Рыба, – он трахал училку, но на экзаменах она все равно его завалила.
Старая история, скорее всего, придуманная, они так часто вспоминали ее, что Бриато уже не реагировал, особенно когда не удавалось разделить деньги.
Драго собрал все купюры и бросил на стол, как проигравшийся картежник. В руках у него остались двадцать евро, он держал их, будто собирался крыть тузом.
– Черт, почему так тихо?
Все подняли головы, вникая в оттенки этой тишины. Первым из квартиры вышел Николас, остальные за ним. Бисквит пытался сказать, что такая тишина бывает перед ядерным взрывом, он видел в фильме: тишина, а потом бабах – и повсюду пепел… Но они уже высыпали на улицу, чуя, что в Форчелле происходит что-то неладное. Конечно, фоновый шум никогда не прекращался, в тишине улавливался просто какой-то оттенок, но этого было достаточно, чтобы они насторожились.
Автомобильное движение на развилке застопорилось. Старенький грузовик со стертыми надписями на борту встал поперек дороги, задний борт у него был открыт. Из окон окрестных домов, с тротуаров, из салонов заглушивших двигатели автомобилей поступали предложения о помощи, но без особой настойчивости, потому что грузчики уже были назначены. Парни из паранцы Капеллони. Они сновали между грузовиком и входом в здание. Старая мебель, пережившая несколько поколений, крепкая, не изношенная, как будто десятилетиями оставалась закрытой чехлами. Трое тащили статую Богоматери Помпейской почти двухметровой высоты – двое держали за ноги святого Доминика и святую Катерину Сиенскую, а третий поддерживал Мадонну за нимб. Они пыхтели, потели и ругались, невзирая на святость ноши. Процессом руководил Уайт, он ходил вокруг, как пастырь, и кричал:
– Если мы уроним Мадонну, Мадонна нам этого не простит.
Далее пошли хрустальные люстры; оттоманка, обтянутая плотной тканью “помпейского” красного цвета с золотыми листями по краю; стулья с высоченными, как у трона, спинками, кресла, картонные коробки, набитые посудой. Все, что нужно для элегантного стиля.
Если бы парни Мараджи, прижавшиеся спиной к стене, оторвали глаза от этого шоу и посмотрели вверх – метров на десять повыше, – в окне дома напротив они увидели бы новую хозяйку, Маддалену, по кличке Толстожопая. Она обиделась на мужа, Крещенцо, по прозвищу Рогипнол
[50], потому что ей очень хотелось выйти с ним вместе на улицу, пройтись по району, акклиматизироваться, одним словом. Муж был непреклонен. В пустой пока что квартире он объяснял супруге, что не может составить ей компанию, это небезопасно. Однако она может прогуляться, ей никто не мешает. Он двадцать лет отсидел, посидеть еще немного взаперти – не проблема. Крещенцо пытался успокоить жену, но эхо пустых комнат разносило семейный скандал по кварталу, да еще этот мальчишка, Мелюзга, все время спрашивал: “Вам нравится, как мы покрасили?”
