— Да может, конечно. — Особого энтузиазма в голосе Нурлана я не услышала. — Но зачем? Инцидент в антракте, я так понял, прошел без свидетелей. А что парень мимо места убийства проходил случайно, так это вообще не повод для волнений. Поставь себя на его место. Стала бы ты такую сложную комбинацию затевать? Ольгу ведь еще найти не так просто, раз она телефон сменила и из Москвы сбежала.
— Ну, я-то ее нашла. А он мог еще проще найти.
— Каким образом?
— А вдруг тут мой заказчик замазан? — задумчиво проговорила я. — Он ведь знал, что я в Прасковичах и Ольга находится здесь.
— Но разве ты называла ему адрес, где она живет?
— Конечно, нет.
— Ты сама говорила, Федор вчера в шоке был. Чуть не плакал. И, главное, какой у него-то мотив?!
— Может, Ольга беременна от его брата?
— Ну и что? — пожал плечами Нурлан. — Тот недееспособный, за изнасилование не посадят.
— В тюрьму нет, а в психушку — да. Брат, возможно, решил его защитить.
— Но раз смерть насильственная, обязательно вскрытие будет, — мягко напомнил Нурлан. — Имеется ли беременность, кто отец — выясняется элементарно. Разве Федор настолько глуп?
— Нет. Он совсем не глуп, — твердо сказала я.
— Тогда твоя версия не годится.
— Пожалуй, — неохотно согласилась я.
— Кстати, я не исключаю, что ты в Москве получишь новый заказ.
— Какой?
— Ну, если брат этого Федора влюблен в Ольгу… а ее убили… наверняка парень захочет выяснить, кто это сделал.
Я фыркнула:
— Нурлан, ты когда-нибудь видел аутиста?
— У нас в подъезде даун живет, — серьезно ответствовал полицейский. — Но тот совсем ку-ку. А твой заказчик, ты говорила, сам в агентство пришел. Значит, соображает. Не хуже Дастина Хоффмана.
«Даже объяснять ничего не буду», — решила я.
Представила прекрасные, дико печальные, одинокие глаза Ярика, когда тот узнает о смерти Ольги, и едва сама не разрыдалась.
* * *
Иногда непонятно, кто тебя за руку ведет — Бог или дьявол.
Константин-старший вышел из бара — и немедленно, через дорогу наискосок, замерцала призывная вывеска винного.
«Только не водку, — подумал он. — А вот поддержать организм надо. Бальзам, допустим, или ликер на травах».
Но подошел ближе, взглянул на безвкусную пестроту витрин (сын всегда возмущался, когда видел аляповатые краски) — и проследовал мимо. Не спасет его никакой бальзам. Только на душе станет еще чернее.
Но куда пойти?
Мысль о доме, где на него немедленно посыплются утешения и упреки, сразу вызвала рвотный позыв.
Всех старых друзей он растерял, как только стал отцом особого ребенка. К новым знакомым — у кого дети-аутисты — тоже идти не хотелось. Измучают сочувствием. Да и мужчин среди них почти нет…
Константин-старший только сейчас отчетливо и остро понял, как ему будет не хватать молчаливых вечеров с сыном. Тикают часы, жена с дочкой хихикают где-то далеко на кухне, Костик высунет от усердия язык и браслеты из резиночек плетет (занятье девчачье, но полезное, развивает мелкую моторику), отец — в Интернете серфит. Психологи обожают врать, будто аутисты ни к кому не испытывают привязанности. Да, сын, и правда, никогда не ласкался, не клал голову на плечо. Но изредка взглядывал исподлобья, и читалось в глазах: обниматься не буду, но жизнь за тебя, батя, отдам.
А чертов американец ребенка не уберег.
«Может, правда, — закралась мысль, — Ричард по злому умыслу действовал?!»
Антонина Валерьевна, начальница Центра, уверяла: на самом деле Саймон сделал что мог. Кричал детям, чтобы ложились. Одну из девочек сам на землю повалил. На ти-ви тоже утверждали: герой. Но говорили и о том, что убийца стрелял в открытую. Сопляк-подросток с папиным ружьем палил с забора, метрах в десяти от места, где сидели дети. Да любой бы русский мужик не метался бестолково по пленэру, не детей прикрывал, а бросился остановить гада.
«И ты бы пошел — с голыми руками против ружья?» — охолонул себя Константин-старший.
Ему немедленно вспомнился анекдот, что на медведя с рогатиной наши крестьяне отправлялись исключительно зимой. Потому что летом наваливалось много работы и напиваться времени не было.
«Не виноват ни в чем Ричард. Но раз уж знаю теперь, где лежит, навещу его. Хотя бы спрошу, каким Костик был в последний момент. Может, что-то сказал? Попросил?!»
Константин-старший достал навигатор. Руки подрагивали, но вбить в окошко «больница 42» оказалось несложно. Удивился: так это рядом совсем! А он и не знал. Дальше надо дальнозорким взглядом рассмотреть время на наручных часах. Ого. Почти десять вечера. Кто его пустит сейчас в больницу? Но завтра, сказал незнакомец, к Ричарду приставят охрану, и служивые люди ни в жизнь не поверят, что он пришел просто поговорить.
Когда-то, еще студентом, Константин любил по пути к дому от метро «Бабушкинская» забредать на территорию двадцатой больницы. Сам не понимал, чем манило, но очень хорошо ему там курилось, отдыхалось, о вечности думалось. С медсестричками хорошенькими опять же перемигнуться любил. И его (хотя не положено посторонним на территории) на входе тормозили крайне редко. А если не пускал ретивый охранник — лазов в заборе полно.
Неужели сейчас не сумеет пробраться?
Пара километров на сыром весеннем воздухе взбодрили, окончательно выветрили алкоголь. Константин-старший порадовался, что смог остановить пьянку. Не дело это — на похоронах единственного сына лыка не вязать.
Он шел все быстрее, и с каждым шагом расслабленная походка страдающего и выпившего менялась. Теперь он старался идти, как доктор, — быстро, уверенно, деловито.
Тайный ход в заборе искать не стал принципиально. Рванул дверь проходной, кивнул казаху-охраннику:
— Амансыз ба.
Парень (все прочие считали его узбеком и говорили «салям алейкум») что-то ответил на своем наречии. Константин в разговор не вступил, улыбнулся приветливо и уверенно проследовал на территорию. Снова, с горечью в сердце, вспомнился сын. Когда Костику было лет пять, он где-то услышал слово «чурки» и стал с большим вкусом и удовольствием его повторять. Константин-старший не имел цели защищать малые народы, но банально боялся, что сыну (придурку) за повторение неполиткорректного слова дадут в глаз. Потому усадил ребенка за компьютер и научил различать казахов, киргизов, узбеков, таджиков. Заодно по нескольку слов на каждом наречии выучили. «Они такие разные», — удивился сын. В итоге получилась большая польза. Слово «чурка» навсегда исчезло из обихода Костика, плюс восточные люди на его рисунках теперь были не все одинаковые, а каждый со своим лицом. Отцу случайное знание тоже иногда пригождалось. Как, например, сейчас.
