Корчившаяся в судорогах, она через какое-то время привлекла внимание прохожего.
– Встань, чадо мое, – тронув ее за плечо, сказал он. – Каким бы ни было твое горе, слезами ему не поможешь.
– Я недостойна жить и ходить по этой земле, – простонала она и подняла заплаканное лицо.
– Какой грех лежит на твоей совести?
– Величайший из всех, какие только может совершить смертный. Я предала человека, которого любила больше всех на свете и который с самого раннего детства окружал меня заботой и вниманием. Сейчас он находится вот за этой стеной, и я не знаю, что с ним происходит, но какой-то внутренний голос говорит мне, что страдает он безмерно. Это я стала причиной его страданий – я, не видевшая от него ничего, кроме добра! Вот почему я плачу и прошу Господа о смерти.
– Дитя мое, ступай домой и молись – о человеке, которого ты предала, и о себе. Только молитвы сейчас могут утешить тебя.
– Кто вы? – спросила она.
– Регинальдо Рубино, епископ Тибериадский. Я знал твоего отца. Его обвинили в заговоре против святого трибунала. Ступай домой и молись, дитя мое, ибо сейчас твоему отцу нужны твои молитвы.
Вот когда Сусанна по-настоящему впала в отчаяние.
Она поняла, что этот мужчина сказал правду. У нее уже не было сомнений в том, что на Севилью обрушилась величайшая из трагедий, по сравнению с которой ее собственное горе вдруг стало надуманным, не стоящим даже одной ее слезы.
Изнывая от тоски и зловещих предчувствий, она вернулась домой. И хотя ей казалось, что ее отчаяние сейчас достигло глубины, невыносимой для человеческого сердца, она уже не плакала.
Вот и настал этот день.
Он был объявлен самым торжественным в истории Севильи – и оказался первым из мрачных празднеств такого рода, когда все горожане покидали дома, чтобы посмотреть на устроенное для них зрелище.
Во всех церквах звонили колокола. Начиналось первое из знаменитых севильских аутодафе.
Вот уже несколько ночей Сусанна не смыкала глаз. Ожидая этого дня, она цепенела от ужаса – и все же собиралась быть вместе со всеми севильцами. Она должна была собственными глазами увидеть результаты своего предательства.
Когда над городом поплыл зловещий колокольный звон, она подошла к зеркалу и повязала голову платком, почти скрывшим ее лицо. Она не хотела, чтобы ее узнали. Все севильцы были заранее оповещены о том, кто станет главной жертвой сегодняшнего мрачного священнодейства. И все понимали, благодаря кому это стало возможно – бессердечной грешнице, предавшей своего отца.
«Но ведь я же не знала! – хотелось ей крикнуть во весь голос. – Я не ведала, что творила. Неужели каждый из вас сразу понял, какими бедами грозит Севилье инквизиция? Прежде мы были свободны и независимы. Наши двери не запирались на ночь, и мы не дрожали от страха, когда кто-то стучался в наши дома. Мы не боялись, что в нашем городе вдруг появятся инквизиторы, которые будут разлучать нас с нашими родными и близкими. А теперь мы все – вы, и я, и мой отец – стали их пленниками. Мы все оказались в их власти, и они могут решить участь любого из нас».
Первым, кого она увидела, был доминиканский монах, возглавлявший процессию. Облаченный в рубище, он высоко над головой нес зеленый крест, а люди, следовавшие за ним, были одеты в черный креп. Их наряды означали, что святая католическая церковь скорбит по тем, кто пренебрег ее любовью и покинул ее лоно.
За монахами следовали сами инквизиторы. За ними – солдаты с алебардами, охранявшие осужденных.
– Невыносимое зрелище, я его не выдержу, – шептала Сусанна и все же не отводила глаз от процессии.
Наконец она увидела отца – босого, облаченного в зловещий желтый санбенито с нарисованным на спине торсом объятого пламенем мужчины. На груди и рукавах были изображены рогатые дьяволы, языки огня были направлены вверх.
С ним были остальные заговорщики – люди, с детства знакомые Сусанне. Она не раз видела их в доме, слышала их смех и непринужденные беседы, не однажды сидела с ними за одним столом. Сейчас их трудно было узнать. Все они едва передвигали ноги, лица были обезображены пытками. У всех были глаза людей, перенесших неведомые прежде страдания.
Замыкали шествие доминиканцы, возглавляемые настоятелем монастыря святого Павла – торжествующим Алонсо де Охедой.
Читая проповедь в севильском кафедральном соборе, Охеда пристально смотрел на осужденных.
Сейчас у него было лицо фанатика, в голосе слышались свирепая ярость и нескрываемое ликование. Он то и дело показывал пальцем на людей в желтых одеяниях с нарисованными языками пламени. Вот они, грешники, отвернувшиеся от святой католической церкви. Вот они, обреченные на вечный огонь преисподней.
Каждый житель этого погрязшего в пороках города должен был понять, что времена апатии и благодушия остались в прошлом.
К ним пришел Охеда – неистовый мститель и защитник христианской веры.
От стен кафедрального собора процессия направилась к полям Таблады.
Сусанна пошла следом.
У нее кружилась голова, подкашивались ноги, но в сердце все еще теплилась надежда, которую она не могла оставить. Происходящее казалось каким-то страшным кошмаром, наваждением. Это не могло случиться с ее отцом. Он был богатым человеком, ни в чем не отказывал себе и своей семье. И в Севилье его все уважали – ведь это он принес благополучие и процветание в их город.
Что-нибудь предотвратит беду, говорила она себе.
Но вот они вышли за городские ворота. Там стояли столбы, рядом лежали дрова и вязанки хвороста.
– Отец! – пронзительно закричала она. – Отец мой, что они с тобой сделали?
Он не мог слышать ее крика – и все же ей казалось, что его глаза смотрели на нее. Сейчас она с трудом узнавала его, прежде державшегося с таким достоинством, ходившего степенным шагом и одевавшегося в изысканные наряды, а теперь облаченного в этот ужасный желтый балахон.
– Что они сделали с тобой, отец? – шептала она.
В какую-то минуту ей почудилось, что она увидела выражение жалости в его глазах. Может быть, он простил ее за то, что она натворила.
Разожгли костры. Она была не силах смотреть на них. Но смела ли она отвернуться?
Послышались предсмертные крики. Она видела, как языки пламени охватили осужденных и их желтые балахоны, – и все еще различала в дыму лицо своего отца.
– Нет! – закричала Сусанна. – Нет, нет!
Она упала на колени и стала молить Бога о каком-нибудь чуде. И все это время чувствовала усиливающийся запах опаленной человеческой плоти.
– Господи, возьми меня из этого мира, – шептала она. – Не дай мне подняться на ноги. Сжалься надо мной, порази меня своей карающей десницей.
Внезапно она почувствовала, как чья-то рука осторожно легла на ее плечо.
