Она подошла совсем близко, заглянула в раковину. Увидела меня, старательно натирающую руки куском похудевшего мыла, и успокоилась.
– Ааа, ручки моешь? Ну, хорошо. Только давай возвращайся в класс.
Людмила Михайловна встретила меня подозрительным взглядом.
– Отмыла?
– Да, – ответила я тихо-тихо, едва слышно.
– Хорошо, – кивнула она, но потом решила проверить лично: ведь ранее уже убедилась в моей отсталости.
Я послушно протянула ей руки для осмотра. Сначала ладонями вверх, потом перевернула их.
– Тааак, – ее голос снова начал взвиваться, она схватила меня за правую руку, – а это что?!
Я смотрела на нее снизу вверх и молчала. Как ей объяснить, что эти пятна со мной навсегда? Что они дались мне от рождения, от моей мамы – единственное наследство? Я не могла ничего сказать и молчала.
– Иди перемывай!
Я послушалась. Снова пошла в ванную комнату, включила воду, взяла мыло и стала тереть. Взрослые знают лучше. Нужно слушаться взрослых. Если учитель говорит, что руки нужно отмыть, так и нужно делать.
В тот день я ходила мыть руки три раза. И каждый раз мои родимые пятна оставались со мной. В последний раз разъяренная Людмила Михайловна пошла в ванную комнату со мной. Сама включила воду, сама взяла мыло. Стала тереть. Она нажимала на пятна пальцами, и те от надавливания как будто бы исчезали.
– Вот же, – радовалась она, – отмылось!
Но стоило убрать пальцы, как красные пятна появлялись снова – словно по волшебству. Учительница негодовала, не понимала, как такое может быть. А я ничего не могла объяснить – только покорно протягивала свои ладони. Только после всех тщетных попыток она догадалась, что эти пятна – мое, родное. Что краска тут ни при чем.
Людмилу Михайловну я бесила почти все два года в дошкольном отделении детского дома. Она сама мне в этом призналась потом, много лет спустя. Я не умела рисовать, не умела держать кисточку, не знала, что такое краски, мне надо было все потрогать, пощупать, понюхать, лизнуть. За весь первый год занятий я ни разу не попала кисточкой на бумагу. Для меня по-прежнему было немыслимо вмешаться и нарушить гармонию, которая рождалась перед моими глазами на белом листе. Там было море. Там были горы. Там были холмы, покрытые лесом. И много-много пейзажей, которые Людмила Михайловна рисовала для нас, а мы должны были их повторить. Эти картины тут же отражались внутри меня и навсегда оставались там. Я думала, все люди на свете думают так же как я, – картинами. Да мне и не казалось тогда, что я использую воображение, воспроизводя внутри себя эту красоту, – все фантазии были настоящими и живыми. Они дышали. И я верила в них. Только никому не могла показать. Просто тыкала кистью мимо листа, пачкала мольберт, раскрашивала по локоть собственные руки и заляпывала краской очередное нелепое платье.
Людмила Михайловна отправляла меня мыть руки. Я покорно шла. И она бесилась еще больше от того, что я такая послушная. Мы с ней обе в дошкольном отделении намучились так, что не могли больше друг друга видеть. Я не понимала, чего она хочет от меня, она не подозревала, что во мне когда-нибудь проснется талант. Я была самой глупой и никчемной ученицей на протяжении двух лет, пока жила в дошкольном отделении детского дома.
Зато перед школой, перед тем как идти в первый класс, я нарисовала первый в своей жизни рисунок. Каким-то чудом осмелилась. Взяла обычный лист, красный карандаш и на всем пространстве нарисовала геометрические фигуры, какие видела в жизни. А внутри каждой фигуры поставила красную точку. Потом подошла к маме Тане и, гордая собой, сказала: «Смотрите, это Китай». Даже не помню, где слышала это слово, не знаю, понимала ли тогда, о чем идет речь. Но все было именно так. Тот рисунок, конечно, не сохранился.
Зато осталась работа, которую я нарисовала в начальной школе, когда мне было девять лет. Ее Людмила Михайловна каким-то чудом сберегла и потом, когда я выросла, мне отдала. А еще она опубликовала мои рисунки в книге под названием «Звезда». И именно в тот момент – когда она показала эту книгу с моими работами, – я почувствовала уверенность. Значит, можно делать так? Значит, разрешено прикасаться кистью к бумаге и не быть за это наказанной? Я полюбила рисовать.
Глава 12
Крещение
В детский дом из дома ребенка со мной перешли все страхи – мое имущество. Я до дрожи в коленях боялась зашторенных окон. Между занавесок мне мерещилась огромная голова в бородавках и с носом крючком. Я не могла смотреть ни одной сказки с этой вездесущей бабой-ягой.
Я и сейчас не люблю ни фильмов, ни спектаклей с участием этого персонажа – слишком сильные и тяжелые воспоминания накрывают с головой.
А тогда, в детском доме, я все новогодние елки просидела с закрытыми глазами. Для меня она была реальной, живой. Кошмар из детства, способный напугать до полусмерти и причинить сильную боль. Никто не мог избавить меня от него. Вот если бы рядом была моя мама, с ней бы я перестала бояться, она бы защитила. Но мамы не было. И страх следом за мной перешел из дошкольного отделения в школу. Воспитательницы со временем поняли, что бесполезно заставлять меня сидеть на праздничных спектаклях – все равно зажмуриваюсь и закрываю ладонями уши. В конце концов мне разрешили на них не ходить. И, пока все смотрели сказки, я убиралась в спальнях, брала дополнительные задания на уроках, помогала мыть посуду на кухне. До сих пор благодарна воспитателям за то, что в этой ситуации они понимали меня.
После дома ребенка все педагоги в дошкольном отделении казались добренькими. Они могли ударить, но только за дело, и для меня это было уже сущей ерундой. Когда сам виноват – не обидно.
Если бы я не думала все время после той больницы о маме и не любила ее одну всеми силами своей души, я бы, наверное, могла привязаться к маме Тане или маме Оле. Они всегда ласково разговаривали, не обижали. Уж мне-то было с чем сравнивать. А из дошкольного отделения запомнились только хорошие моменты.
Я помню, как мама Таня с мамой Олей делали для нас огромные сухари. Крупно резали черный хлеб, посыпали его солью и сушили. Мы выходили на улицу и обязательно ели эти соленые сухари. До сих пор помню их вкус – мне и теперь всегда хочется в мороз выйти на улицу именно с ними. Съесть их на холоде, на свежем воздухе, чтобы на миг вернуться в тот короткий спокойный отрезок детства, в котором не было боли и страданий. А еще мама Оля и мама Таня дружили с воспитательницами из первой группы. Однажды мы вместе с этой группой сделали зимой горку – таскали снег, насыпали его, а взрослые заливали водой из шланга, и потом мы все вместе катались. А еще я помню свою первую новогоднюю елку. Она тоже была в дошкольном отделении детского дома. Нас всех повезли то ли в ГУМ, то ли в ЦУМ, там были огромные красивые залы – я такие первый раз в жизни видела – и стояла гигантская елка. Конечно, я снова закрывала глаза, когда во время представления прилетела баба-яга, только выглядывала – закончилось или нет, – но все остальное мне было интересно. С той елки сохранились даже фотографии. И еще нам дали подарки. И никто их не отнял, каждый принес свой пакет в спальню и сам брал конфеты сколько хотел! Это было счастье. Конечно, воспитатели следили, чтобы мы не переели этих конфет, к тому же у некоторых были диатез, аллергия. Но все равно это невероятное чувство – сами себе хозяева – настоящее чудо!
