Недавно я нашла в гугл-картах дом, в котором жила в Италии. И мне стало грустно. Я подумала, что, будь я более адекватным ребенком, может, что-нибудь у нас с ними и получилось бы. Но я, похоже, вызывала в людях дикие эмоции и реакции, которых они не ожидали сами от себя.
Теперь я уже знаю, что так бывает, когда ребенок пережил в детстве насилие: он начинает, сам того не замечая, провоцировать взрослых людей на крик, на то, чтобы они подняли на него руку.
Я не видела, чтобы в первой семье, где я жила, били дочь. А меня ударили. Я не видела, чтобы во второй семье применяли физические наказания к сыну. А на мне Даниела сорвалась. Мне до сих пор трудно поставить себя на место этих семей. Ребенок, который глубоко страдает и безутешно плачет, не может выйти из своего внутреннего убежища и скрывается ото всех, – совсем непростая задача. Они искали пути сближения как могли, а я не подпускала к себе. Теперь уже понимаю, что Даниеле очень хотелось быть полезной мне, стать ближе. Иногда она делала совсем неловкие и даже глупые попытки. Однажды, например, пошла вместе со мной в душ, предложила меня помыть. Но я на нее так сурово посмотрела, что она сразу все поняла и быстро вышла. Это нормально, входят мамы к одиннадцатилетним девочкам в ванную? Я не знаю. Но мне ее присутствие было неприятно физически. Что бы сделала я сама на месте той итальянки, чтобы мне, маленькой, помочь? Я точно перестала бы ждать проявлений счастья и радости. Признала бы право ребенка на плохое настроение. И оставила бы в покое до тех пор, пока девочка сама не привыкнет, не перестанет плакать и не захочет пойти на контакт. По крайней мере, уж точно не собирала бы беспрестанно консилиумы на тему «Она плохо себя ведет»!
Но если оглянуться назад – они же все условия для меня создали и старались как могли. Отношениям мешали мои собственные страхи и постоянное ощущение «я здесь лишняя». Ничего с ним сделать я не могла. Так было во всех семьях без исключения. А после Италии я вдобавок ко всему начала бояться, что могу разрушить чужую семью.
Они же все из-за меня ругались! Из-за меня кричали друг на друга. И в первой, и в последней семье я провоцировала множество ссор: отец на мать, мать на отца и все вместе на детей.
Я сделала вывод, что не подхожу для семьи. Что-то во мне не так, что-то разрушено. Если кто-то хотел приблизиться, я испытывала только страх.
В детском доме никому не было до меня дела, я могла оставаться невидимкой. И это была привычная жизнь. А в семье хотели понять, что я чувствую, почему мне плохо, от чего плачу. Это было невыносимо! Я больше никогда в своей жизни не пыталась попасть в семью. Раз и навсегда закрыла для себя этот вопрос.
Глава 20
Болезни
Все детство я не вылезала из больниц. Однажды специально подсчитала: с первого по одиннадцатый класс провела в больницах чуть больше пяти лет. В первом классе, например, болела каждые две недели и почти не училась. Только когда выросла, узнала, что так сказывается на организме стресс. В детском доме он был со мной постоянно. Зашкаливал и душил – не давал нормально дышать и спокойно спать. Я постоянно хотела к маме, ждала ее, но она так и не появилась. Бежать мне было некуда, и больницы стали единственным моим убежищем.
Поэтому в отличие от многих детей – особенно «домашних», я полюбила больницы. Там для меня был рай. Не потому, что врачи как-то особенно хорошо ко мне относились, не делали больно или ласково утешали – такого не было, – но зато там получалось хотя бы на время избавиться от стен детского дома и пожить другой жизнью. Представить себе, что я «домашний» ребенок, что, как и все, жду свою маму. Для меня больницы оказывались окошком в реальный мир, где жили все обычные семейные дети. Я каждый день видела мам, которые навещали своих детей. Наблюдала за ними. Мамы все были добренькими, не кричали на детей, не обзывали их, наоборот, жалели и приносили гостинцы. Конечно, и мне тоже внимания в больницах всегда перепадало больше, чем в детском доме.
Медсестры тоже тепло относились ко мне, я никогда не слышала от них ненавистных приказов: «Иди помойся», «Иди вымой руки», «Иди отсюда». Обычно мы – я и внешний мир – существовали отдельно, потому что никто не мог дать мне тепла и заботы. А вот в больницах это ощущение параллельных существований на время исчезало. Я брала от каждого взрослого по крупице. Лежала по сто раз в год, знала всех и бегала каждое утро на пост, счастливая: «Здравствуйте, здравствуйте!» Кто-то из медсестер конфетку принесет, кто-то витамин-кой угостит, кто-то яблочко даст или сок. Все уже знали, что я люблю, а чего не ем. Быстренько меняли мне в столовой гарнир, если была гречка, которую я ненавижу, и давали картошку. А еще порции всегда приносили добавочные – видят, осталось что-то после полдника, и сразу мне. Понимали, что гостинцев из дома у меня нет – другие-то дети все время что-то жуют, а я питаюсь только тем, что дадут в больнице. Но ни с кем из медсестер никаких особых отношений у меня не сложилось: они работали по сменам, часто менялись, и невозможно было с кем-то одним наладить контакт. Хотя они все были хорошие.
Не любил меня только лечащий врач. Даже не знаю почему, но он всегда ругался. Да и вообще ходил целями днями хмурый и был единственным, кого я побаивалась. И, как назло, каждый раз я попадала именно к нему в лапы – он делал бронхоскопию, которую я ненавидела. Если ничего не путаю, у меня была деформация легкого, и поэтому мои пневмонии не удавалось вылечить только таблетками. Нужно было постоянно наблюдать за процессом болезни. И вот этот врач засовывал мне в легкие через нос ужасные трубки, которые раздирали все изнутри. Я не давалась, брыкалась изо всех сил, а врач ругал меня последними словами. Когда он понял, что я слишком сильная и со мной не так-то просто справиться, кроме обычной местной анестезии, мне стали делать общий наркоз. Но постепенно наркоз перестал действовать, наверное, слишком часто его вводили. И, когда я подросла, меня во время бронхоскопии держали уже четыре мужика. Это было больно и страшно. Я теряла сознание во время процедуры, приходила в себя, а у меня трубка торчит из носа, еще одна трубка во рту, и невозможно дышать. От этого становилось совсем невыносимо, такой ужас охватывал – кажется, вот-вот умрешь. Так я до десяти лет и мучилась, а потом воспаления легких закончились, сменившись хроническим бронхитом.
Зато в больнице я общалась с детьми, которых встречала там каждый раз, – ложусь, и они лежат. Не могу сказать, чтобы мы дружили, – после той истории с Аней у меня никогда в жизни не было друзей ни в детском доме, ни где-то еще. Я уже обожглась. Но знакомые дети всегда делились со мной гостинцами, которые приносили им мамы. Они научили меня играть в шахматы. Показывали мне разные книжки. Я узнала, что есть книги не только с буквами, но и с интересными заданиями, ребусами, красочными картинками. Заинтересовалась благодаря иллюстрациям разными сказочными героями, на которых раньше и внимания-то не обращала – Колобком, Тремя Поросятами, Курочкой Рябой. А вот если картинок нет, значит, неинтересная книжка. Плохая. Даже не буду ее в руки брать.
А еще я полюбила раскраски. Они для меня стали великим счастьем – я сидела над ними до тех пор, пока не раскрашивала все до последней закорючки. Мне нравились движения рук по бумаге, нравился звук карандаша, я не поднимала головы от картинок часами. Страх перед бумагой окончательно пропал, и я стала понемногу, шаг за шагом, рисовать сама. Причем уже что-то конкретное, реалистичное, а не абстрактный «Китай».
