Трудовые задачи были такими – нужно было собирать персики. Конечно, не просто так, кто сколько хочет, а была установлена определенная жесткая норма: общая для всех, вне зависимости от того, сколько ребенку лет. Ее заранее определили, и все. И всех, кто не собирал эту самую норму, вечером перед ужином отправляли в комнату к Василичу на воспитательные работы. Это в его обязанности входило выполнение нормативов. Как он достигал цели? Бил. Ставил ребенка спиной к стене, надевал боксерские перчатки и бил человека, как грушу. Он избивал всех – и старших мальчиков, и младших. Знал, куда наносить удары, чтобы не было видно кровоподтеков и синяков. Но при этом взрослый мужик прикладывал детей по-настоящему, в полную силу, иногда до потери сознания. Настолько жестоко, что стены в домике тряслись и ходили ходуном.
Во время этих экзекуций мы с девочками втроем сидели на одной кровати и плакали от страха. Я закрывала уши руками, пыталась спрятать голову в колени, но звуки – даже не звуки, гул, который шел по всему бараку, сотрясал меня изнутри. Это происходило каждый день. Всегда кто-то не собирал норму. Всегда Андрей Васильевич избивал кого-то в своей спальне. И мы никому не могли об этом рассказать. Я уже знала, что будет, если я снова, как в том случае с вором-маньяком, открою рот. Понимала, что не смогу ничего сделать против него – станет только хуже, – а когда он начнет меня бить, я просто умру на месте, и все.
Оказалось, что он сам – выпускник нашего детского дома и его точно так же били в детстве другие старшие дети. Наверное, что-то сломалось в нем еще тогда, и он решил таким образом доказывать свою значимость или мстить. Но самое страшное заключалось в другом – о его «воспитательных методах» знали все, кто работал в нашем детском доме. Воспитатели, психологи, заместитель директора – все сотрудники, кроме директора, были в курсе того, что происходит. Только держали рот на замке. С ним никто ничего не мог сделать. Он плотно общался с Райкой, был под ее личной защитой, а против Райки не шел никто. И Василич чувствовал свою полную безнаказанность, устанавливал порядки, от которых любому нормальному человеку становилось не по себе. Он всех втягивал в дедовщину, заставлял старших бить младших, и это касалось не только мальчиков – девочки у нас тоже никогда не были исключением. Андрей Васильевич и для них придумывал наказания. Однажды в лагере три девочки, три Наташи, своровали у старших девушек сигареты. И тогда было решено, что каждый член «Совета старейшин» – в него входили все, кто ездил в ЛТО четвертый, пятый год подряд и больше, – ударит каждую воровку по три раза линейкой по рукам. Их заставили вытянуть вперед ладони и били, передавая линейку по кругу. Хорошо, что я не входила ни в какой совет и меня не заставили этого делать. Я бы никогда не смогла. Наказанные долго потом ходили с опухшими, покрытыми ссадинами руками. Это был мир выпускника детского дома, дорвавшегося до власти, его стихия и его представления о законе.
Я не знаю, почему у такого прекрасного и порядочного директора, как наш Виктор Яковлевич, был такой поганый заместитель, как Райка, которая покрывала всякую мразь вроде Василича. Даже думать об этом не хочу. Мне слишком тяжело задаваться таким вопросом. Я и сегодня на тысячу процентов уверена, что директор ничего не знал, вся информация останавливалась на Райке.
И никто из воспитателей, психологов и тем более детей ничего не мог поделать с дедовщиной – против стада не пойдешь. Система жила по своим внутренним законам, которые передавались из поколения в поколение.
В тот год в лагере я тряслась все время, как осиновый лист. Была на нервах и из-за зашкаливающего стресса писалась в постель каждую ночь. Конечно, я знала, что взрослые заметят это, и тогда мне не поздоровится, поэтому поднималась с первыми лучами солнца, осторожно собирала простыню со своей клеенки – я с ней к тому времени уже не расставалась – и шла стирать. Горячей воды утром в лагере не было, приходилось возиться в ледяной. С горячей водой вообще было сложно, ее давали только по вечерам. А поскольку мылись мы по старшинству – сначала воспитатели, потом старшеклассники и так далее – нам, самым младшим, ее почти никогда и не доставалось. Чистое постельное белье после стирки я вешала на веревку на улице. Матрас тоже вытаскивала на солнце и сушила. К тому времени, как просыпались остальные, все почти высыхало – я снова стелила постель и ложилась, делая вид, что все в порядке.
Только несколько лет спустя, когда я уже подросла, узнала от самого Андрея Васильевича, что меня в то лето от дедовщины спасло лишь то, что я была слишком маленькой. Он боялся трогать меня потому, что мог случайно прибить. Он меня тогда почти не замечал – ходит какой-то детский сад вокруг, ну и пусть.
Зато на второй год он меня заметил. Однажды ранним утром застал за стиркой белья. Заспанный, с едва приоткрытыми глазами, он шел в туалет.
– Ооо, енот-полоскун! Что стираем?
– Белье. – Я старалась на него не смотреть.
– Аааа, – усмехнулся он, – любишь стирать?
– Обожаю, – огрызнулась я, желая скорее от него избавиться.
– Слууушай, – он вдруг проснулся, в глазах промелькнула мысль, – а давай ты и мои вещи будешь стирать! Тебе же нравится.
– Блиииин.
– Значит, договорились! – обрадовался он. – Я щас!
Через минуту приволок из своей комнаты ворох грязной одежды – видимо, не стирал с самого приезда в лагерь. Делать было нечего. Я снова пошла за водой.
С того дня, кроме сбора урожая, у меня появилась в лагере вторая работа – обстирывать Андрея Васильевича. Но если за собранные персики нам еще что-то платили, небольшие, но все же деньги, прачкой я работала, конечно, бесплатно. И все-таки такая форма дедовщины устраивала меня гораздо больше, чем побои. Справедливости ради нужно сказать, что после стирки он иногда покупал мне мороженое. А позже, когда у меня появился свой мобильный телефон, если я просила, пополнял счет. Но зато дал мне обидную кличку Соня Али.
А в первый год Андрей Васильевич еще не додумался меня эксплуатировать, зато нашел другой способ поиздеваться. Это было в «королевскую» ночь – в двадцатых числах августа, за несколько дней до нашего отъезда в Москву. Никому не позволялось спать – все наедались, напивались и встречали рассвет. Но я-то каждый день вставала в четыре утра, а в девять вечера уже просто падала с ног от усталости. Какие мне гулянья? Тем более я их не любила. А тут еще к концу лета у меня начался страшный конъюнктивит. Глаза гноились, по утрам с трудом могла их открыть. Конечно, я ушла в свою комнату и уснула. А проснулась оттого, что все лицо у меня горит. Жгло щеки и лоб, подбородок и шею, а главное – глаза! И я не мгла их открыть. Стала плакать, кричать, звать на помощь. К счастью, прибежала воспитательница, повела меня, слепую, в туалет, умыла, почистила мне глаза. Оказывается, у меня по всему лицу была размазана зубная паста пополам с гноем. Этот великовозрастный придурок играл ночью у нас в комнате с девочками в карты, увидел, что я уснула, и решил «пошутить». Подогрел зубную пасту и намазал мне лицо. Пока спала, я размазала ее по глазам – они чесались, и я их терла во сне. Василича тогда очень жестко отчитали. И с тех пор меня по ночам никогда не трогали, несмотря на праздники и гулянья. Я всегда спала.
