Этого чувства безопасности оказалось достаточно для того, чтобы я подняла голову и начала говорить.
Конечно, все воспитатели считали, что я сорвалась с цепи: система по-своему сопротивлялась превращению робкой бессловесной овечки в человека с собственным мнением.
В детском доме не знали, что делать с личностями, там было место только для стада. Молчаливая покорная Соня была гораздо комфортнее поднявшей голову Сании. Не думаю, что кто-то анализировал причинно-следственные связи, но воспитатели видели, что тесное общение с кем-то из взрослых «плохо» влияет на ребенка, он «распоясывается». И потому существовало негласное правило – ни у кого из взрослых не должно быть личных отношений ни с кем из детей. Так же как в доме ребенка персонал не брал младенцев на руки, «чтобы не привыкали», так и в детском доме никто из детей не должен был привязываться ни к кому из взрослых.
Воспитательницы – все как одна – взялись вразумлять нас: с высоты личного опыта, многолетнего педагогического стажа и абсолютного непонимания главной потребности ребенка.
– Ко мне тоже пристала однажды девочка, – делилась своей историей очередная воспитательница, хотя мы об этом ее не просили, – такая же, как Соня!
– И как?
– Ходила-ходила, а после выпуска исчезла.
– Очень интересно. – Я видела, что спокойствие дается Эсланде Борисовне нелегко.
– Соня, ты понимаешь, что, когда ты выйдешь из детского дома, ты можешь уже не прийти к Эсланде Борисовне? – поворачивалась она ко мне.
– Я все понимаю, спасибо.
– А ты понимаешь, что Эсланда Борисовна будет страдать?
Я слушала и терпела, невольно сжимая кулаки. Больше других «переживали» за нас воспитательницы, которые десятилетиями работали в детском доме, – самые опытные педагоги. И все они внушали Эсланде Борисовне, что сироты – существа неблагодарные, сколько в них ни вкладывай, все равно добро забывают. А тогда зачем тратить силы и нервы на них?
– Да-да, – кивали мы в ответ на эти откровения, – все понятно.
К счастью, мы обе знали правду. Эсланда Борисовна – потому, что была хорошим психологом. А я – потому что на собственной шкуре чувствовала положительные перемены, которые со мной происходили.
Если бы не свой взрослый человек, не мягкая поддержка мудрой и терпеливой женщины, я бы никогда не рискнула раскрыться миру навстречу. Не осмелилась бы поверить в себя и свое призвание. Не стала бы художником.
После одиннадцатого класса я решила в последний раз поехать в ЛТО – только потому, что тем летом туда ехала Эсланда Борисовна. На этот раз она уезжала первой, вместе с детьми, а я должна была присоединиться к ним в конце июня, после выпускных экзаменов. Я стояла перед отъезжающим поездом на вокзале и снова плакала. Не понимала, почему мой организм так себя ведет, но слезы сами лились, и остановить их я не могла. Поезд скрылся из виду, и я как в тумане спустилась в метро. В тысячный раз проехала по привычному маршруту, только ноги от трамвая до детского дома на этот раз не шли. Кое-как я доплелась до ворот и не смогла войти. Долго стояла перед калиткой, пыталась ее открыть, но, как только протягивала руку, у меня начиналась истерика. Я отворачивалась от ворот и уходила в лес, гуляла там до изнеможения, потом снова пыталась войти, и опять с тем же результатом – слезы градом, меня трясет. Четыре часа подряд я мучилась и только потом с огромным трудом смогла успокоиться и войти. Хотя все равно продолжала всхлипывать, а слезы еще текли. Наверное, организм сопротивлялся – умом я понимала, что нужно еще две недели прожить в детском доме, чтобы сдать выпускные экзамены. Но тело протестовало и не хотело туда возвращаться. Эсланда Борисовна уехала, мой единственный островок безопасности исчез. Как вытерпеть эти стены еще целых четырнадцать дней?!
К счастью, я вынесла и это. Экзамены остались позади. В колледж меня приняли. Теперь со спокойной душой можно было ехать в лагерь – к Эсланде Борисовне. Как же я радовалась нашей встрече! Летала несколько дней как на крыльях. Только счастье длилось недолго – всех детей в лагере, все двести человек, умудрились отравить в столовой. Конечно, я была среди них. Со всей округи съехались «Скорые», но мест на всех не хватало. Нас запихивали в машины по пять, по шесть человек – кого рвет без остановки, у кого понос, у кого все вместе и сразу. Меня тоже положили на носилки и собрались погрузить в машину, я плачу, потому что хочу побыть с Эсландой Борисовной, ради нее и приехала сюда! Но, конечно, нас разлучили.
Мы ехали в этой «Скорой» как селедки в бочке – страшные кочки, трясет, на кого-то опрокинулся тазик, который нам выдали, чтобы нас выворачивало в него. Детьми с отравлением забили все местные больницы – и детские, и взрослые. Привозили и тут же клали под капельницы. Явилось телевидение, следователи, куча народу…
В больнице мы провалялись пять дней. А потом за пострадавшими детьми приехали автобусы в сопровождении местной полиции и повезли всех мимо лагеря в аэропорт. Домашние дети возвращались к родителям. А нам, детдомовским, ехать было некуда – летом детский дом не работает. И вот каким-то хитрым способом, в обход полиции, нас погрузили на отдельную маршрутку и доставили назад, в ЛТО. Сказали, что мы должны незаметно просочиться внутрь, потому что пресса стоит у входа, и забрать свои вещи. Нам предстояла отправка в другой лагерь на карантин – на отдельную от всех отдыхающих территорию. И вот нас, все сорок человек из детского дома, на двадцать один день заперли в отдельном здании – высоченный забор и полоска берега длиной двадцать пять шагов. Это и было все наше пространство на три недели. С ума от безделья можно было сойти! Но рядом со мной была Эсланда Борисовна, и все остальное не имело значения.
Глава 31
Дом
После возвращения из ЛТО, в августе 2011 года, началась моя самостоятельная жизнь. В тот день, когда я ушла из детского дома, у меня за спиной выросли крылья – и воздух стал другим, и все вокруг заиграло новыми красками.
Не знаю, как это объяснить, но с первой же ночи дома я перестала писаться в кровать – раз и навсегда. На протяжении восемнадцати лет у меня был энурез, который никто не брался лечить – врачи не могли даже поставить диагноз. Меня отправляли на обследования в больницы, брали анализы, наблюдали, а в итоге оказывалось, что все в абсолютном порядке. Почки работают как часы. Значит, все это было на нервной почве? От постоянного страха и стресса? Я еще стелила ночью клеенку на свой новый диван, думала: а вдруг? Но неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, и ничего!
У меня больше не было энуреза. Излечился не только он, я вообще перестала болеть. С восемнадцати лет я забыла не только о пневмонии, которой мучилась в детстве каждый год, но и о насморке. Все эти бронхиты и воспаления легких сняло как рукой! Максимум – могу подхватить насморк осенью или весной. Может, с выходом из детского дома в болезнях просто отпала необходимость и организм это почувствовал? Раньше больницы и санатории становились моим убежищем, а теперь мне незачем было сбегать. У меня словно переключили что-то внутри, и иммунная система стала работать иначе. Проблемы остались только с зубами, вот с ними мучаюсь до сих пор: нет ни одного здорового, за время жизни в детдоме они все разрушились. Причем похожая история не только у меня, а у всех выпускников детских домов, которых я знаю.
