– Нууууу, – гремит довольный великан, – теперь общая фотография на память!
Мы строимся под елкой. Дети впереди, взрослые за нами. Толкотня, давка. Шшшшш! Только бы не помять коробку с подарком и не сломать случайно киндер-сюрприз. Я знаю, как надо: встать ровно, посмотреть в камеру, улыбнуться, приподнять подарок, чтобы его было видно. Замереть на несколько секунд, пока взрослые фотографируют историю нашей счастливой жизни, и потом тихонечко ждать. Пока не разрешат разойтись. Краем глаза замечаю, что Аня делает так же, как я. Мое отражение. А вот два незадачливых малыша – попали к нам, когда деревья еще были зелеными, – торопливо разворачивают киндер-сюрпризы и заталкивают сразу по половинке в рот. Офффф! Все дети смотрят на них с ужасом. Я каменею.
Спонсоры, наконец, уходят, довольные собой, а нас выстраивают вдоль стены.
– Все показали подааарки! – чеканит тамада, убедившись, что за гостями закрылась дверь.
Я покорно протягиваю руки с сокровищами – с самого начала понимала, что их заберут. Забирали всегда. Любые подарки исчезали, попав в руки воспитателям. Нам оставалось только гадать, какими они были на вкус. На вид мне больше всего нравились киндеры и тик-таки, нам их часто дарили. Киндер издавал глухой, загадочный звук, а тик-так – звонкий, веселый. Наученная горьким опытом, я обращалась с ними как с драгоценностью. Если что-то сломать, разбить, потерять или – того хуже – съесть при гостях, потом будет очень и очень больно.
Киндеры перестукиваются, пока воспитательницы ходят по рядам и собирают дары. Это все для хороших детей. А мы – плохие.
– Таааак, – одна из них заметила две перемазанные шоколадом мордашки, – выыыышли впереееед!
Малыши – брат и сестра – испуганно жмутся друг к другу. Их выводят на середину.
– Это не для отбросов, – глаза воспитательницы наливаются кровью, – а для нормальных детей! У которых матери пашут с утра до ночи и сраной конфеты на свою нищенскую зарплату не могут купить!
Наша воспитательница – темные длинные волосы уже собраны в хвост – услужливо подает скакалку. Резиновый шнур со свистом разрезает воздух и опускается на голые икры малышей. Они ревут от боли, мы жмуримся и дрожим. Скакалка взлетает «буууууу» и врезается в кожу – «дыш!». Так и учит уму-разуму: «Буууу-дешь?», «Бууууу-дешь?», «Буууу-дешь?» Я чувствую, как Аня до боли сжимает мою ладонь.
– Останетесь без полдника и без ужина, – тамада, наконец, останавливает полет шнура и вталкивает ревущих крох на место, в наш ряд, – бессстолочи!
Праздник окончен.
В тот день нас, как обычно, привели из групповой обратно в спальню – снимать нарядные платья и парадные банты. Мы переоделись в обычную одежду. Только нарушителей заставили надеть пижамы и лечь в кроватки: их день закончился. Воспитательница построила нас парами – Аня снова протиснулась поближе ко мне и встала рядом так, чтобы я ее чувствовала.
– Полдник накрыт! – В проем двери втиснулись толстые довольные щеки.
– Ты зачем вторую дылду притащила в зал? – Воспитательница посмотрела на женщину с оленьими глазами. – Людей пугать?!
Я почувствовала, как Аня вздрогнула и вытянулась в струну.
– Я не знала, – смущенно проговорили щеки. – Думала, надо всех…
– Думать надо головой, а не жопой!
И мы пошли.
Глава 5
Новый год
С самого утра взрослые вели себя странно. Что-то загадочное порхало с пола на потолок, словно к нам влетела нарядная птица в разноцветных перьях. Будто сами воспитательницы превратились в пернатых из телевизора. Яркие ткани. Острые каблуки. Кольца на пальцах и цепочки на шеях. Красные губы.
В обычные дни никто из нас, детей, не отличал в бесконечной веренице женщин одну от другой. Застиранные халаты, серые лица, злые глаза. Воспитательницы, няньки, уборщицы, поварихи, прачки, медсестры, врачи. Их было слишком много. Они постоянно менялись, исчезали и появлялись снова. Я никого не могла запомнить – отличала только одну нашу воспитательницу с тяжеловесным задом и коротким белым ежиком на голове от другой – темноволосой с оленьими глазами. Женщины ходили в одинаково бесцветной одежде и были все на одно лицо. И только их руки в моменты опасности становились разными: одни превращались в ремень, другие в скакалку, третьи – в широкий тапок.
Но в тот день что-то произошло. Каждая выглядела как диковинное существо в нарядном платье, непохожем на одежду других. Я не могла оторвать глаз от переливов тканей – они мерцали синими блестками, красными всполохами, переливались змеиной чешуей, блестели леопардовой шкурой. Казалось, даже бледно-зеленые безжизненные стены нашего дома ребенка откликнулись на буйство красок и стали вдруг отражать цвета.
Наша воспитательница, толстозадая с короткой белой стрижкой – тамада, скакалка и баба-яга – привела всех в спальню, где вдоль стены стояли стульчики.
– Бысссстро ссссели!
Мы послушно опустились на места в привычном порядке – так, как садились всегда.
– У нас педсовет, – почему-то снизошла она до объяснений, которые ни о чем нам не говорили, – вы поняли?!
Мы торопливо закивали. Воспитательница сощурилась и пошла вдоль ряда. Это было красиво! Я завороженно наблюдала за блестящей красной тканью, которая плотно обхватывала полные бедра и ноги. При каждом шаге она натягивалась в напряжении, отчего начинала сверкать еще больше, а потом расслаблялась. Словно делала выдох. И вдох. Выдох. И вдох. Воспитательница шла. Платье ее дышало. И вдруг я почувствовала железную клешню на своем плече, а потом слетела со стула. Воспитательница отволокла меня, схватив за запястье, в центр комнаты и развернула к группе лицом.
– Пока я буду на педсовете, подчиняетесь ей, – она тряхнула меня двумя руками за плечи, – поняли?
Дети снова закивали, а я с трудом удерживалась на ногах. От пальцев воспитательницы через плечи в мое тело втекал ужас.
– Ты остаешься за главную, – наклонилась она ко мне, – всех, кто будет плохо себя вести, бей головой об стену. Понятно?
Я молчала, не смея даже рот открыть. Не кивала. Не шевелилась. Она поняла это по-своему и решила меня подбодрить:
– Сил у тебя хватит, не бойся, дылда.
Воспитательница стиснула на прощанье плечо, словно оставляя на нем печать, и, непривычно перестукивая каблуками, вышла за дверь. Я обвела малышей испуганным взглядом и остановила глаза на Ане, ища поддержки. Но она, единственный близкий человек, тоже смотрела на меня с ужасом. Как на палача. К горлу поднялся гигантский ком.
– Сидите тихо, – прошептала я, понимая, что еще немного – уже ничего не смогу сказать: голос задрожит и сорвется.
Все это происходило со мной. Когда я сама была меньше, меня тоже била головой об стену старшая девочка в группе.
Картина из прошлого вспыхнула будто бы на экране. Мы сидели в тот день точно так же, на этих самых стульчиках, только дети рядом другие – их здесь больше нет. Сидеть неподвижно было тяжело, у меня затекли ноги. Я знала, что нельзя шевелиться, но больше не могла терпеть и едва заметно переставила ногу. Наша надзирательница с каменным лицом, которой так же, как мне сейчас, поручили следить за порядком, подошла к моему стульчику и со всей силы ударила меня ладошкой в лоб. Я врезалась затылком в стену так, что искры полетели из глаз. На затылке проступила кровь – я почувствовала ее на пальцах.
